Дымчатое солнце

Прошло время в буйстве красок, голосов и эмоций, прежде чем она действительно увидела Гнеушева, небрежно облокотившегося о стену вагона. Он показался Жене очень серьезным и сосредоточенным, когда скованно спадал с порожков. Прорываясь сквозь толпу, Женя не без сожаления и тихой лирики лицезрела воссоединение какой-то пары и думала, скольким женщинам не посчастливилось дождаться нареченного. Владимир озадаченно взирал на толпу, и, казалось, был обескуражен этим светопредставлением, не относясь к нему с пониманием, как Женя. Ему хотелось спать, беспрерывно спать и спать месяцами… Тогда же он приметил ее, медленно движущуюся к нему и утерявшую прежнюю величавость походки. И боясь потревожить погруженных в эйфорию людей, четыре года молящих об этом миге, лицо его выразило изумление, а за ним и быстротечную радость, точно Гнеушев узрел человека, которого давно про себя считал мертвецом. Не чувствуя течения времени и окружающего пространства, Женя добралась до Владимира и искренне, нежно, как ребенок, обняла его без лишних слов. Он благодарно зажмурил глаза и ощутил в груди потрескивающий толчок. Кто-то ждал его и встретил, облегчив ношу привыкания к отдалившейся, странной и неидеальной Родине. Другой у них не было и быть не могло.

Глубоко русское, сердечное, победное, выдуваемое из гармони пехотинца Вани, охватило их шквалом ликования и не отпускающей грусти за тех, кому повезло меньше. Необразованный, разутый, полуголодный, выросший в дощатой избе, освобождал русский солдат презирающую и одновременно боящуюся его Европу, получив в награду лишь дополнительные тычки в спину. Он не просил, чтобы его жизнь выворачивали наизнанку, но и не ныл сутками над превратностями судьбы. В чем отличие дореволюционного крестьянина от этого Вани? Бедность не имеет времени. Разве что наделен он возможностью образования, что само по себе пропуск в мир. Но для этого ведь нужны труд и упорство.

Женя прижалась к плечу Владимира и начала рыдать от беззвучного счастья, такого светлого, захлестывающего, более радужного и греющего, чем само восходное солнце, когда рассеивающиеся сумерки еще прозрачно-голубые. Едва ли не впервые она по-настоящему осознала, что все кончено. До этого была лишь усталость и мгла над всеми чувствами.

– Какая же ты тощая, Женя!

– Это временно, – рассмеялась Женя. – Ты тоже не особенно толст!

– Что у тебя с зубом?

– Цинга, – отмахнулась Женя. – Ты на свои зубы посмотри, прокурил все до одного!

– Теперь я бросаю.

18

Долго-долго, как родные, они раскрывали друг другу прошедшие годы, эмоционально, безучастно, трогательно и страдающе. Словно срослись в этой безумной бесконечной пытке памяти, забыв, что едва ли до войны поговорили по душам больше одного раза. Это не имело значения более. Владимир раз за разом, как вновь, очаровывался безграничной поэзией ее речи. А Женя удивлялась его посеревшему от курения голосу.

Когда Женя с жадным интересом спросила, как там, за границей, за грандиозной границей, мистифицированной, неведомой, невероятной, куда от неустроенности жизни здесь хотело столько людей, Владимир не мог разразиться восторгом. Раздробленная снарядами Европа не показалась ему прекрасной. Всем она чудилась раем из-за отсутствия сведений и документальных подтверждений. О западе можно было выдумывать что угодно. Он же застал ее не в лучшем виде.

Женя в свою очередь стряхивала на Владимира невидимые ненаписанные листы, заваливающие, захлестывающие ее необходимостью бросить их в бездны сознания собеседника, увековечить в другом человеке. Она всегда так ценила человека, боготворила его способность мыслить, помнить и понимать… Но вдруг отступила от смеха вперемешку с болью, смешения соуса нежелания открывать и невозможности утаить правду. Поднявшись с ободранного стула, она из гостиной прошла в спальню и вернулась, избегая взгляда Владимира. Он заметно напрягся и нахмурился, ожидая вестей.

– Вот… – сказала Женя просто и протянула ему похоронку, на которой было начертано имя Владлены Скловской.

Влада ушла на задание. Больше ее никто не видел. Не нашли ни тела, ни следов. Владимир вдруг подумал, что обе они творили добро, но разными способами и с разными целями, выбором тех, кому стоит помогать. Гуманно ли это? Он не знал. Но логично, черт возьми. Добро было добром, как бы не удалось его повернуть. Только это и было ценно. А уж мотивы, руководящие вершителем – пустой звук.

Владимир замер. Но молчал недолго.

– Если ты думаешь, что меня это способно теперь выбить из колеи, мне и впрямь есть тебе что рассказать еще сверх наговоренного.

Женя пораженно, но и облегченно выдохнула. Памятуя, как он восхищался Владленой, она так боялась, что это станет для него еще одним довершающим ударом, под которым Владимир может сломаться. Ему было жаль… самую малость, как сочувствуют человеку, которого знали. Скорее, горевал Владимир даже не о самой Владлене, а о похороненных их отношениях, о том, что, когда это случилось, ему уже не важно, что с ней стало и как она провела свои последние часы.