Дымная река

Десять дней назад состоялось долгожданное прибытие юм-чаэ, имперского комиссара, сопровождаемое большой помпой: в городе объявили выходной, чему мы с Джаквой были чрезвычайно рады, ибо получили возможность целиком посвятить себя творчеству. Кажется, перед комиссаром поставлена задача покончить с опийной торговлей, и он решительно настроен ее выполнить — издано несколько указов, потому-то чиновники с полицейскими и проявляют невиданное усердие.

Я воздержался от вопроса, с чем связаны наши меры предосторожности, ибо прекрасно понимал, что правдивого ответа все равно не услышу. Как и в прошлый раз, мы свернули в тихую протоку, однако пунктом нашего назначения стал не питомник «Жемчужная река», но скрытое за ним поместье, обнесенное высокой оградой. Ты, наверное, помнишь мое описание этого имения, похожего на крепость? Что ж, добавить нечего, кроме одного: нынче оно имело вид укрепления в осаде, чему способствовали многочисленные вооруженные посты.

Не выбираясь на сушу, мы приблизились к имению, на задах которого имелся неприметный причал, и были встречены отрядом мрачных солдат, поспешно сопроводивших нас к большим красным воротам. Снедавшее меня беспокойство исчезло, как только распахнулись их тяжелые створки.

Я думаю, нигде на свете не придают столь большого значения порталам, как в Китае. Здесь они не заурядные проемы для входа и выхода, но тоннели, соединяющие разные измерения. Сейчас меня снова, как на пороге сада Панхиквы, посетило чувство, что я вступаю в царство, существующее в иной плоскости.

Передо мной расстилался искусно сотворенный ландшафт: ручьи и мостики, пруды и взгорки, валуны и рощицы, извилистые тропинки и волнообразные оградки. Прелесть таких садов еще и в том, что они усиливают впечатление от времени года. В ноябре я видел сад Панхиквы расписанным печальными красками осени, но сейчас была весна, и здесь на всех деревьях и кустах ярко сияли бутоны, а воздух благоухал ароматами цветов.

Будь я один, я бы часами бродил по этим дорожкам, но А-Мед, не дав мне отвлечься, увлек меня к рукотворному холму, увенчанному шалашом из какого-то неземного материала — полупрозрачного с виду и пурпурного по цвету. Лишь подойдя ближе, я понял, что передо мной огромная глициния: ветки ее с пышными цветочными гроздьями, источавшими сладкий пьянящий аромат, цеплялись за шпалеры, создавая полог, в пятнистой тени которого стояли пара кушеток, чайный столик и стулья. На одной кушетке возлежал господин Чан в своем неизменном халате.

Казалось, он спит, но едва я вошел в шалаш, как Чан открыл глаза и сел.

— Привет, мистер Чиннери. Как ваше здоровье?

Английский его, так не вязавшийся с антуражем, уже не удивлял.

— Благодарю, господин Чан. Как ваше?

— Грех жаловаться, грех жаловаться, — проскрипел он, точно старый ревматик. — Что с портретом?

— Готов. — Я пристроил подрамник с холстом на стул.

Сдача заказа всегда сопряжена с волнением: ты беспокойно вглядываешься в лицо клиента, пытаясь угадать его отклик по выражению глаз или тени улыбки. На лице Чана не отразилось ничего, хотя мне показалось, что на мгновенье взгляд его затвердел. Он кивнул и жестом предложил мне сесть на вторую кушетку. Потом хлопнул в ладоши, и через пару минут слуга опустил на столик поднос, укрытый салфеткой. Сдернув ее, Чан вручил мне полотняный кошель:

— Ваш навар, мистер Чиннери.

Вышло это грубовато, но меня окатило громадным облегчением от того, что работа моя принята.

— Весьма признателен, — сказал я с неподдельной благодарностью (признаюсь, душа моя, последнее время я был несколько стеснен в средствах).

— Вот и хорошо, я получил картину, а вы свои деньги. Не желаете ли разделить со мною трубку?

Лишь теперь на подносе, поданном Чану, я заметил трубку, иглу, горелку и коробочку слоновой кости. Предназначение сих предметов было мне знакомо, поскольку я часто видел их в папашином доме. И я знал, что совместное курение опия у китайцев считается знаком внимания к гостю. Отказаться не было повода, но внутренний голос призывал к осторожности. Чан передал мне трубку, и я сделал маленькую затяжку, ожидая, что дым, как табачный, обдерет гортань. Ничуть не бывало: дым этот, жирный и густой, словно дорогое масло, только ласково обволакивал горло. Не менее удивила и быстрота его воздействия. Через мгновенье мне казалось, что я всплываю к пологу, сотворенному глицинией.

Говорят, опий действует непредсказуемо: большинство людей впадает в безмолвное оцепенение, но есть и такие, кого он превращает в безудержных говорунов. И вот теперь я в том убедился: мой язык отяжелел, а Чан стал невероятно общителен. Не знаю, как это вышло, но вдруг оказалось, что он рассказывает о своей поездке в Англию, случившейся тридцать лет назад.

Я слушал, смежив веки, но не пропускал ни слова, и тут перед моими глазами стали возникать картины из этого рассказа. Под удивительной властью зелья я ощутил себя пятнадцатилетним садовником А-Феем — одиноким китайским пареньком на палубе корабля Ост-Индской компании, рассекающего океанские волны на пути в Англию.