Дымовое древо

Эти последние несколько недель, проведённых сначала в комнате над закусочной на Меконге, а теперь в номере над турагентством, стали для него сродни тюремному заключению, но, к счастью, в условиях, совершенно отличных от тех, в которых он привык сидеть. В камере на Кондао он спал когда на каменном полу с десятком других заключённых, а когда – на бетонной плите, к которой его приковали за лодыжки. Охранники ходили по мосткам, пересекающимся над ними, – и порой мочились сверху прямо на них или выплёскивали им на головы помои из ведра. Сама камера была коротка для двоих человек в длину и ещё примерно вдвое меньше в ширину. Все заключенные заботились друг о друге, и ничто, кроме смерти, не могло отделить их от стремления к великой цели. Затем настал конец французскому владычеству, последовало освобождение, плавание на север на корабле и вступление в колхоз, общинное хозяйство – все они были гражданами Всеобщего светлого будущего, обычно напряжёнными, иногда вспыльчивыми, вечно отчаявшимися, живущими в беспросветном отупении, озлоблении и покорности. Гражданам этого будущего было мало что сказать ему, Чунгу. Он был старше и прошёл все Трое врат – тюрьму, кровь, самоотречение: каждые из этих врат на одну ступень глубже погружали его в ложь, которая опутывала их всех. Вот и последние врата, те, которым не досталось номера: отказ от друзей и родных, врата, ведущие к истинному заточению. Как только смешаешь свою кровь, свои силы и своё время, тогда и станешь частью общего дела. Главная же составная часть – предательство.

Счастливее всего ощущал он себя в те дни, когда спускался с хребта Чыонгшон – лёгкой походкой шагал домой под ясным небом; после нескольких недель восхождения по северному склону под проливным дождём, после чумы, которая чуть не унесла его жизнь, после лагерей для дезертиров, поголовно дрожащих от лихорадки, после могильных насыпей, отмеченных грудами валунов, ощетинившихся палочками благовоний или выкопанных, да так и заброшенных без погребения, после трупов, растерзанных голодными тиграми – беспечный спуск к Бенче, дуновение Юга в лёгких, лучи солнца, падающие сквозь полог джунглей, и цветы, носящие имя его матери. Но входил я в страну, где мать была мертва, а все остальные лишь притворялись, будто живы. Ноги перенесли меня через горы, но домой я так и не добрался.

Предательство погнало его в путь. Предательство и вернёт назад.

* * *

В своих оливковых купальных шортах, голый по пояс, Сэндс сидел в плетёном кресле на заднем крылечке, вдыхал лёгкий ветерок, веющий со стороны ручья и прихлёбывал некую смесь из сахара, кокосового молока и других ингредиентов, о природе которых, кажется, даже и знать не хотелось. От всего этого чада от тлеющих мусорных куч и зловония стоячей воды крутило живот, а кроме того, сводили с ума насекомые. Истошно верещали цикады. Прямо перед лицом носилась различная крылатая мелочь.

Из переулка донёсся звук подъезжающей машины, и Шкип распознал рёв двигателя военного джипа.

С его бегства прошло четыре дня, а к нему до сих пор так никто и не заявился. Жернова господни мололи медленно, но неумолимо. Или же боги поняли, что он сбежал без чёткого плана, без денег, выскочил из окна в безумную ночь и что же – так и слонялся с тех пор в темноте, ожидая ареста.

Услышав, как перед фасадом виллы скрипнули тормоза, он встал и вошёл в дом.

В это время суток было жарко, и Шкип завесил входную дверь москитной сеткой и оставил её открытой. Сквозь дверной проём он смотрел, как через низкие ворота прошёл и поднялся по ступеням Джимми Шторм, одетый в камуфляжную форму и коричневую футболку.

Сэндс отодвинул сетку в сторону и позволил ей вновь сомкнуться за спиной у гостя.

Шторм прижимал к груди пачку корреспонденции.

– Фосс в нашем предприятии больше не участвует, – сообщил он, не поздоровавшись.

– Прошу прощения?

– Он не дотянул до конца задания.

– Хочешь сказать, он… что он…

– Нацепил бирку и упаковался. В ящик. Цинковый.

Свободной рукой Шторм нанёс Сэндсу апперкот глубоко в солнечное сплетение. Лёгкие у него внезапно опустели, диафрагма сжалась в комок, взгляд затуманила волна тошноты. Шкип рухнул на колени, а затем шмякнулся виском о кафельный пол.

В некоторое подобие сознания он пришёл и снова задышал лишь тогда, когда Шторм пырнул его в ухо носком своего брезентового ботинка.

– Мог бы тебе сейчас башку пинком проломить, смекаешь?

– С-смекаю, – выдавил Сэндс.

Один за другим Шторм стал швырять Шкипу в лицо предметы со стола:

– Вот тебе твой «Ньюсвик»! Вот тебе твой «Тайм»! А это ещё что? Ага, вот тебе твой ёбаный «Спортс иллюстрейтед»!

– Шторм…

– Ты загнал нас в узкую щёлку! Подвёл нас всех под монастырь! Поставил нас раком!

– Шторм… давай поговорим…

– А с чего ты взял, что я стану с тобой разговаривать? С чего ты взял, что я стану обсуждать нашу игру с пиджаком, со штабным крысёнышем, который скрючился тут на полу в позе эмбриона? Этому тебя учили в школе рукопашного боя?