Дымовое древо

Библиотека базы выглядела открытой. На крыше рычал кондиционер. Сэндс приблизился к двери и увидел внутри людей под флюоресцентными лампами, но дверь всё никак не поддавалась, и в какой-то миг он даже запаниковал, почувствовал себя выставленным за порог и беспомощно глядел на книжную страну. Какой-то человек, выходящий на улицу, открыл её с некоторым усилием (дверь просто разбухла от сырости и застряла в проёме), и Сэндс получил возможность войти. В голове звенело от кофе, а он бросался от стеллажа к стеллажу и просматривал дикое количество книг, ни разу не присев. В экземпляре твеновского «Простофили Вильсона» прочёл все эпиграфы к главам, ища тот, который, как казалось, ему запомнился, – что-то там насчёт сокровища жизни, растраченного в неведении, – но его там не оказалось. В детском отделе нашёл несколько сборников филиппинских народных сказок. Из Вьетнама – ничего.

К своему удовольствию следом Шкип наткнулся на книгу про Кнута Рокне. Он сел и переворачивал страницы, пока не обнаружил на странице 87 фотографию Рокне на спортплощадке колледжа Нотр-Дам в 1930 году с последней командой, которую тот тренировал; а вот среди её членов и дядя Фрэнсис – в середине третьей шеренги, с более пышной шевелюрой, разглаженными морщинами и знакомой пылкой искренностью в лице. Первокурсник из запасного состава, но, тем не менее, один из бесцеремонных, уверенных в себе ребят Рокне: грудь у всех колесом, подбородки кверху, взгляд устремлён в грядущее, но не далее, чем на две-три минуты. Старший брат Фрэнсиса Майкл, отец Шкипа, закончил Нотр-Дам годом раньше и переехал в Клементс, штат Канзас, – родной город своей невесты. Потом Фрэнсис запишется в ряды ВВС, а в тридцать девятом уйдёт оттуда, чтобы лететь в Бирму с псевдогражданскими «Летающими тиграми». Майкл станет без устали торговать сельскохозяйственной техникой, в сорок первом запишется во флот, а через шесть месяцев в первые же несколько секунд атаки на Перл-Харбор пойдёт ко дну вместе с линкором «Аризона». Слишком уж часто родственников отца постигала преждевременная смерть – то на войне, то от несчастных случаев. У полковника была дочь, Энн; сын, Фрэнсис-младший, как-то на День независимости катался под парусом в гавани Бостона – да и утонул. Брат и сын – обоих отобрали гавани. Были ещё братья, сёстры, и великое множество более дальней родни, и много детей от них, и у каждого кого-нибудь не хватало. Это было шумное, несчастное семейство.

Шкип стал рассматривать разряды игроков. Мужиков, которые срывались со скамеек, чтобы столкнуться друг с другом в жизнерадостном кровопролитии. Которые позволяли колотить по себе молотом и гнуть себя в дугу, чтобы из них вышли полицейские и воины, и жили в мире, совершенно недоступном для женщин и детей. Они взирали на него со страниц. В груди завела свою песню застарелая боль. Единственный сын овдовевшей матери. Каким-то образом он ухитрился вступить в их мир, так и не став мужчиной.

Он захлопнул книгу и вместо этого развернул хрупкие страницы письма от Кэти Джонс:

Они родились в стране, в которой идёт война. Родились во времена испытаний, которым не видно конца.

Кое о чём мы с тобой ещё не говорили: для того чтобы быть в аду, люди в аду, наверно, не должны быть уверены в том, что находятся именно там. Если бы Бог сказал им, что они в аду, тогда бы они избавились от пытки неопределённостью и их мучения были бы неполны без этого неотвязного вопроса: «Является ли это страдание, которое я вижу повсюду вокруг, моим вечным проклятием и вечным проклятием всех этих душ или же это только временный переход?» Временный переход в падший мир.

И ещё должна тебе сказать: вера моя угасла, потому что я начала читать Кальвина, бороться с Кальвином, и я проиграла эту битву и погрузилась в пучину кальвиновского отчаяния. Сам Кальвин не называет это отчаянием, но что это, как не отчаяние? Я знаю, что вот это всё и есть ад, он прямо здесь, на планете Земля, и знаю, что ты, я и все мы созданы Богом лишь для вечного проклятия.