Дыра

Он всем улыбается одинаково ровной улыбкой и ищет глазами свою спутницу. Но вместо нее рядом оказывается женщина Люба со своей козой. Коза смотрит на него строго и спрашивает:

— Так как, вы говорите, ваша фамилия?

Как ни напрягается во сне Гога-Гоша, а вспомнить не может и от этого просыпается и долго лежит потом с открытыми глазами, вглядываясь в темноту. Вдруг ему приходит в голову, что надо попытаться вспомнить что-нибудь другое, близкое к фамилии — например, маму с папой… Он пытается представить их — вместе и порознь, все лицо или одни глаза, или хотя бы руки и — ничего! Только неясные, стертые очертания, ускользающие, неуловимые… Как хоть их звали? Не помнит… Тогда он закрывает глаза и хочет мысленно увидеть город, в котором родился, улицы и дома, и себя маленького, идущего в школу… Но ничего не вспоминается, совсем ничего — ни как назывался этот город, ни в какую школу он ходил, ни чему его там учили…

Что же получается? Он совсем не помнит своего прошлого? Нет, ну последние-то лет десять он помнит достаточно хорошо — все должности, на которых он успел перебывать; название партии, в которой он состоит, хотя оно менялось за это время раз, наверное, пять; да что говорить — всю московскую тусовку он, оказывается, помнит так хорошо, как будто и не исчезал из нее никуда. Жену Марину (вот уж кого хотелось бы забыть!) — помнит прекрасно, вот прямо стоит перед глазами — худая, как жердь, длинноногая, как цапля, с большим накрашенным, никогда не закрывающимся ртом — брр! Ему всегда нравились совсем другие женщины — маленькие, пухленькие, с ямочками на щеках, к ним тянуло по-настоящему природное его естество… Но среди людей его круга в моде сейчас именно такие, как Марина, только с такими принято появляться в свете. Пришлось жениться именно на такой, он ее выбирал, как иномарку, придирчиво оценивая, все ли соответствует классу «люкс», все ли навороты на месте. Хотя какие там навороты, рукой зацепиться не за что.

Итак, он помнит все и не помнит ничего. Все, что касается теперешней его жизни, и — ничего, относящегося к жизни прошлой. Выходит, он теперь человек без прошлого. Так бывает? Это очень страшно или ничего? Если бы не фамилия, вполне можно было бы обойтись и без прошлого. Пока. Главное — выбраться из этой дыры, а уж там, в Москве или за границей — лучшие врачи и все такое… Только одно но. Как выбраться, не вспомнив точно, кто он есть? А вспомнить он, наверное, сможет только, когда выберется. Замкнутый круг.

Ночь он промаялся в этих мыслях и заснул только под утро. А утром следующего дня его ожидали события еще более неприятные.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой выясняется, что во всем виноват Нострадамус

Люба уже продала молоко и собиралась уходить с рынка, когда вокруг нее вдруг возникло какое-то движение, словно вихрь закружил ее и находившихся поблизости других торговцев, и все они оказались втянуты в поток людей, устремившихся через узкие ворота вон с рынка. Любу понесло в этом потоке и зажало в воротах, сзади напирали, дышали в затылок, кто-то уперся ей в спину и толкал, будто она была бревно для тарана. Наконец, вытолкнули из ворот, и сразу же она услышала, как ворота позади нее заскрипе ли и, кажется, рухнули, придавив кого-то, послышались крики, но оглянуться и посмотреть не было уже никакой возможности. Любу несло по улице в сторону центра города, какие-то люди справа и слева от нее выкрикивали непонятные лозунги и угрозы, и постепенно она сама стала заряжаться этим азартом толпы, этим вдохновением еще неясной общей цели. Щеки ее загорелись давно не случавшимся румянцем, коса упала и расплелась, глаза блестели, и ноги, не уставая и словно не касаясь земли, сами несли вперед. По дороге толпа обрастала все новыми людьми, теперь по флангам ее вприпрыжку бежали дети и семенили старухи, а далеко впереди, в голове колонны, уже видны были неизвестно откуда вдруг взявшиеся плакаты и флаги.

Достигнув мэрии, колонна стала тормозить и растекаться по площади хаотической массой, Люба оказалась где-то в самой середине ее, снова зажатая со всех сторон быстро уплотнявшейся толпой, но теперь она не чувствовала стесненности, а только возбужденное нетерпение. Она еще не понимала, что именно должно произойти, но желание быть причастной к этой буче, заваривавшейся прямо у нее на глазах и даже как будто зависящей от ее здесь присутствия, было так велико, что слезы выступили у нее на глазах. Она потянулась на носках, чтобы увидеть что-то впереди себя, и даже подняла вверх руку, словно хотела дать знать кому-то там, впереди, невидимому, но управляющему толпой: «Я здесь! Я с вами!» Тут же сунули ей в руки плакат, и Люба стала с энтузиазмом им размахивать, даже не взглянув, что там написано.

— Мэра! Мэра сюда давай! — крикнули впереди.

— Христофор! Выходи! — подхватила толпа и несколько минут дружно скандировала: «Хри-сто-фор! Вы-хо-ди!»

Мэрия безмолвствовала и смотрела на площадь серыми глазами зашторенных окон.

— Послать за ним! Сам не выйдет! — кричали справа.