Сциентисты — включая теологов и философов — хотят быть объективными и избежать всякой субъективности. Они твердо держатся той точки зрения, что суждение истинно лишь в случае объективной его оценки или проверки, а не просто субъективного или личного опыта. Они забывают, что личность непременно живет не концептуальной или научно определенной, но личностной жизнью. Каким бы точным, объективным, философским ни было определение, оно относится не к личной жизни, а к некой жизни вообще, которая является предметом исследования. Дело тут не в объективности или субъективности. Нам жизненно важно самим, лично обнаружить нашу жизнь, решить, как ее прожить. Знающая себя личность никогда не предается теоретизированию, не занята писанием книг и поучением других — такая личность живет своей единственной, свободной и творческой жизнью. Что она собой представляет? Где ее найти? Я знает себя изнутри и никогда не знает извне.
Рассказ об Обаку и правителе показывает нам, что обычно мы удовлетворяемся портретами или подобиями. Представив себе человека умершим, мы забываем задать вопрос правителя: «Здесь портрет, а где же лицо?» Если перевести этот рассказ на современный язык, то его суть такова: «Экзистенция (включая личность) поддерживается постоянным изобретением относительных решений и полезных компромиссов». Идея рождения-и-смерти представляет собой относительное решение, а изготовление портрета — род сентиментального полезного компромисса. Но там, где речь идет о действительной личности, все это отсутствует, а вопрос правителя был: «Где же лицо?» Обаку был дзен-буддистским монахом, а потому не терял времени и пробудил правителя из сновидческого мира понятий одним восклицанием: «О правитель!» Тут же последовал ответ: «Да, достопочтенный!» Мы видим, как здесь личность целиком выпрыгивает из палаты анализа, абстракций, концептуализации. Если это нами понято, то мы знаем, кто это лицо, где оно, кто есть Я. Если лицо отождествляется с простым действием, то это не живая, но только интеллектуальная личность — не мое Я и не твое Я.
Однажды Джошу Джушина (778–897) спросил монах:
Еда — действие, мытье — действие, но дзен интересуется самим деятелем, тем, кто ест и моет; до тех пор, пока экзистенциально, в опыте не уловлена личность, нельзя говорить и о действии. Кто осознает действие? Кто сообщает тебе этот факт сознания? Кто ты сам, говорящий о нем себе и всем остальным? «Я», «ты», «он», «она», «оно» — все эти местоимения нечто замещают. Кто есть это нечто?
Другой монах спросил:
Джошу интересует здесь не видение, но видящий. Если Я есть ось спирали, если Я никогда не объективируется и не фактуализируется, то все же оно здесь, и дзен говорит нам, как уловить его нашими голыми руками и показать наставнику неуловимое, необъективируемое или недостижимое[9]
. В этом заключается расхождение между наукой и дзен. Следует напомнить, однако, что дзен не возражает против научного подхода к реальности, он лишь желает сказать сциентистам, что помимо их подхода имеется другой — более прямой, обращенный вовнутрь, более реальный и личностный. Они могут назвать его субъективным, но это совсем не так.Личность, индивид, Я, эго — в этой лекции все эти понятия используются как синонимы. Личность является морально-волевой, индивид противостоит всякого рода группам, эго психологично, а Я одновременно морально и психологично, обладая при этом и религиозным значением.
С точки зрения дзен, опыт Я психологически уникален в том отношении, что он насыщен чувством автономности, свободы, самоопределения и, наконец, творчества.
Таковы деяния Я или личности. Психологи и теологи, говорящие о пучке последовательных перцепций или впечатлений, об Идее или принципе единства, о динамической тотальности субъективного опыта или об оси криволинейных человеческих действий, идут в направлении, противоположном дзен. И чем быстрее они идут, тем дальше уходят от дзен. Поэтому я говорю, что наука или логика объективна и центробежна, тогда как дзен субъективен и центростремителен.