Дзэн и искусство ухода за мотоциклом

Комната притаилась – такая же, как помнится, – будто он здесь. Он и есть сейчас здесь. Осознает все, что вижу я. Все озаряется и вибрирует воспоминанием.

Длинные темно-зеленые доски по обеим сторонам облупились, нужно чинить – как и раньше. Мел – мела никогда нет, лишь тупые огрызки в желобе. За доской – окна, в них видны горы, на которые он смотрел в раздумье, когда студенты писали. Он садился у батареи отопления с кусочком мела в руке и смотрел в окно на горы, изредка отзываясь на вопрос студента: «А нам надо?..» Тогда он оборачивался и отвечал, и возникало единение, которого он не знал прежде. Здесь его принимали – как его самого. Не того, кем он мог или должен быть, а его самого. Здесь отзывались – слушали. Он все отдал. Не один класс – тысяча, каждый день они менялись вместе с бурями, снегами и узорами облаков на горных склонах, с каждой группой, даже с каждым студентом. Каждая пара не похожа на другую, извечная тайна – что принесут следующие…

Я забылся во времени – и тут услышал скрип шагов в коридоре. Все громче, вот замер у дверей. Ручка поворачивается. Дверь открывается. Заглядывает женщина.

У нее суровое лицо – словно кого-то собиралась здесь поймать. На вид около тридцати, не очень симпатичная.

– Мне показалось, я кого-то видела, – говорит она. – Я думала… – У нее на лице недоумение.

Заходит в класс и приближается ко мне. Вглядывается. Суровость исчезает, медленно сменяется изумлением. Она поражена.

– О господи… – говорит она. – Это вы?

Я ее совсем не узнаю. Совсем.

Называет меня по имени, и я киваю: да, это я.

– Вы вернулись?

Я качаю головой:

– Заглянул на минутку.

Женщина таращится на меня, пока не становится неловко. Она тоже это понимает и спрашивает:

– Можно присесть?

Робко – видать, была его студенткой.

Садится на стул в первом ряду. Рука без обручального кольца дрожит. Я и впрямь призрак.

Теперь и ей неловко.

– Вы надолго?.. Нет, я уже спрашивала…

Я заполняю паузу:

– Я на несколько дней остановился у Боба ДеВиза, потом еду на Запад. Вот задержался в городе, решил на колледж взглянуть.

– Ой, я рада, – говорит она. – Тут все изменилось… мы все изменились… сильно – с тех пор, как вы уехали…

Еще одна неловкая пауза.

– Мы слышали, вы были в больнице…

– Да, – отвечаю я.

Снова молчание. Она не продолжает, очевидно, зная причину. Колеблется, подыскивая, что бы сказать. Невыносимо.

– Где вы преподаете? – наконец спрашивает она.

– Я больше не преподаю, – отвечаю я. – Бросил.

Она смотрит недоверчиво:

– Вы бросили? – Хмурится и опять смотрит на меня: мол, с тем ли человеком говорю? – Не может быть.

– Может.

Не веря, она качает головой:

– Только не вы!

– Тем не менее.

– Почему?

– Хватит с меня. Я теперь занимаюсь другим.

Мне по-прежнему интересно, кто она; женщина, похоже, в таком же недоумении.

– Но это же просто… – Фраза обрывается. Она пытается заново: – Вы совсем… – Но и эта фраза неудачна.

Дальше должно быть «безумие» или «с ума сошли». Но оба раза она осекается. Что-то понимает, закусывает губу – в полном ужасе. Я бы сказал что-нибудь, кабы мог, но начинать неоткуда.

Я уже почти собрался признаться, что не знаю ее, но она встает и произносит:

– Мне пора.

Наверное, видит, что я ее не помню.

Она подходит к двери, прощается торопливо и формально, а когда дверь закрывается, по коридору стучат ее торопливые шаги, она почти бежит.

Наружная дверь хлопает, и в классе повисает тишина. Как и прежде. Только женщина оставила за собой некий психический вихрь, и комната преобразилась. Остался лишь отголосок присутствия, а то, за чем я сюда пришел, исчезло.

Вот и хорошо, думаю я, вставая снова, я рад, что зашел сюда, но вряд ли мне захочется снова увидеть этот класс. Лучше уж буду чинить мотоциклы – один такой как раз меня ждет.

Выходя, я безотчетно открываю другую дверь. И на стене вижу такое, от чего по загривку бегут мурашки.

Это картина. Я ее не помнил, но теперь знаю, что он ее купил и повесил сюда. И вдруг знаю, что это вообще-то не картина, а репродукция – он выписал ее из Нью-Йорка, и ДеВиз еще нахмурился: репродукции лишь воспроизводят искусство, а сами не оно. Этой разницы он в то время не понимал. Но репродукция «Церкви миноритов» Фейнингера[18] нравилась ему тем, что не имела отношения к искусству: сюжет – некий готический собор, воссозданный полуабстрактными линиями, плоскостями, цветами и тенями, – словно отражал его мысленный образ Храма Разума. Потому-то он ее и повесил здесь. Вот все и возвращается. Здесь был его кабинет. Находка. Вот какую комнату я ищу!

Вхожу – и на меня обрушивается лавина памяти, высвобожденная толчком репродукции. На нее падает свет жалкого узенького оконца в примыкающей стене, откуда Федр смотрел на долину, на хребет Мэдисон за ней, наблюдал, как наступают грозы, и сейчас, глядя на долину вот в это окно, вот… все началось, началось безумие, вот прямо здесь! То самое место!