Дж. Д. Сэлинджер

Ужасно, но правильно. Честная Голова Медузы.

Жалко, что не знал. С женщиной отлично, а вот художнику, похоже, не дает покоя твой друг, который написал портрет Анны Карениной в Италии. Неотступность роскошная, лучше не бывает, но у тебя свои несдержные художники.

Мне кажется, Дружок, надо переделать. Доктор такой хороший, но я думаю, тебе он начинает нравиться слишком поздно. Всю первую половину он топчется на морозе, ждет, когда понравится тебе, а ведь он твой главный герой. Ты видишь в его неплохом диалоге с медсестрой превращение. Рассказу следовало быть религиозным, а он пуританский. Я чувствую, что ты сдерживался со всеми его черт возьми. Мне кажется, ты промахнулся. Это же всего-навсего низкая разновидность молитвы – когда он, или Лес, или кто угодно посылает все к черту? Не могу поверить, что Бог распознает любую форму богохульства. Это ханжество, изобретенное священством.

Прости меня, пожалуйста. Я не очень слушал. Прости. Меня сбила первая фраза. «В то утро Хеншо проснулся с раскалывающейся головой». Я так сильно рассчитываю, что ты прикончишь всех обманщиков хеншо в литературе. Никаких хеншо просто нет. Ты мне еще раз прочитаешь?

Прошу тебя, примирись со своим остроумием. Оно никуда не денется, Дружок. Вываливать его со своей собственной подачи – так же дурно и неестественно, как вываливать прилагательные и наречия, поскольку так хочет проф. Б. Да что он тут смыслит? Что ты сам смыслишь в своем остроумии?

Я тут сижу, рву записки. Начинаю говорить что-нибудь вроде «Этот чудесно сконструирован», «Женщина в кузове грузовика очень смешная», «Разговор двух фараонов великолепен». Ну да, я увиливаю. Не вполне понимаю зачем. Едва ты начал читать, мне стало как-то нервно. Так начинаются, по выражению твоего архиврага Боба Б., шикарные рассказы. Как тебе кажется, он бы это счел шагом в нужную сторону? Тебя это не беспокоит? Даже то, что есть смешного у женщины в кузове, не звучит так, будто ты сам считаешь это смешным. Гораздо больше похоже на то, что ты полагаешь общепринято смешным. Такое чувство, что меня надули. Ты злишься? Может, родство наше и впрямь портит мое суждение. Меня это беспокоит само по себе. Но я к тому же еще и просто читатель. Писатель ты или просто писатель шикарных рассказов. Я против того, чтобы читать твои шикарные рассказы. Мне нужны все твои трофеи.

Никак не могу перестать думать об этом новом. Мне про него даже нечего сказать. Знаю, как опасно, должно быть, впадать в сентиментальность. Ты отлично выкарабкался. Может, даже чересчур. Не понимаю даже, хотел бы я, чтоб ты где-нибудь поскользнулся. Можно я тебе напишу небольшой рассказ? Жил однажды великий музыкальный критик, уважаемый знаток Вольфганга Амадея Моцарта. Его дочурка ходила в среднюю школу № 9, где пела в Хоровом Кружке, и вот этот великий знаток музыки впал в сугубое раздражение, когда она вернулась однажды с другим ребенком, чтобы порепетировать попурри из Ирвинга Берлина, Хэролда Арлена и Джерома Керна[334], таких вот людей. Ну почему дети не поют маленькие простенькие Lieder[335] Шуберта вместо вот этой вот «дряни»? И он отправился к директору школы и поднял по этому поводу большую вонь. На директора доводы такого уважаемого человека произвели впечатление, и он согласился отшлепать Учителя Музыки, весьма пожилую даму. Великий меломан ушел из директорского кабинета в очень хорошем настроении. По пути домой он перебирал те доводы, что приводил в кабинете, и ликование его все росло и росло. Грудь его раздулась. Шаг убыстрился. Он принялся насвистывать мотивчик. Такой: «Кэ-Кэ-Кэ-Кэйти»[336].