Дж. Д. Сэлинджер

Но я вам скажу еще кое-что, а уж потом отправлюсь баиньки, и сдается мне, это в высшей степени уместно. И я был бы благодарен, если бы кто-нибудь сильно постарался не считать это категорической запоздалой мыслью. То есть я могу привести вам один вполне умопостижимый резон, почему мои сорок лет при написании сего суть чудовищное преимущество-недостаток. Симор умер в тридцать один. Доведение его даже до этого весьма не убеленного сединами возраста займет у меня много, много месяцев – так уж я устроен, – а то и лет. Ныне же вы увидите его почти исключительно ребенком и юным подростком (никогда, ей-богу, надеюсь, не мальчуганом). Пока я с ним разбираюсь на этой странице, я тоже буду ребенком и юным подростком. Но всегда буду осознавать – и тем самым, хочется верить, осознавать, хоть и далеко не столь фанатично, будет читатель, – что всем этим вводным курсом распоряжается несколько пузатый и почти уже пожилой человек. На мой взгляд, мысль эта не более тосклива, чем большинство правд жизни и смерти, но и не менее. Пока вам придется поверить мне на слово, но должен сказать: так же, как мне известно что угодно, я знаю – окажись на моем месте Симор, на него бы так подействовало – так бы его вообще поразило – грубое его старшинство как рассказчика и официального заправилы, что он бы все это предприятие забросил. Я об этом, разумеется, больше ни слова не скажу, но рад, что тема всплыла. Это правда. Прошу вас, не просто увидьте ее – почувствуйте.

Я все-таки не иду баиньки. Кто-то здесь зарезал сон[341]. Вот и умник.

Визгливый неприятный голос (у моих читателей таких нет): Вы же обещали рассказать, Как ваш брат Выглядел. Да на черта нам сдались этот ваш анализ и липкое барахло.

А вот мне сдались. Я хочу все это липкое барахло до капельки. Анализа можно бы, несомненно, и поменьше, но липкое барахло мне нужно до капельки. Если у меня и есть молитва, чтоб не сбиться, поможет мне только липкое барахло.

Мне кажется, я могу описать его лицо, его облик, его манеру держаться – все это – почти в любой миг его жизни (исключая годы за границей), и сходство там будет. Без эвфемизмов, пожалуйста. Совершенный образ. (Когда и где, если я решу продолжать, придется мне сообщить читателю о конкретных воспоминаниях, вообще о способности припоминать, что есть у некоторых моих родственников? У Симора, у Зуи, у меня. Не могу же я откладывать это вечно, но насколько уродливо будет смотреться это типографским шрифтом?) Невероятно поможет мне телеграмма от какой-нибудь доброй души, где точно изложат, какого Симора описывать. Если я призван просто описать Симора, любого Симора, картинка у меня получится вполне наглядная, но на ней он явится мне одновременно лет в восемь, восемнадцать и двадцать восемь – и густоволосый, и сильно полысевший, в красно-полосатых шортах летнего дачника и мятой бежевой форменной сорочке с лычками салаги-сержанта, будет сидеть в падмасане[342] и на балконе «Р.К.О.»[343] на 86-й. Грозит мне, я чувствую, вводная вот такой картинки, а мне такого не хочется. Во-первых, мне кажется, от нее будет не по себе Симору. Сурово, если твой Объект – к тому же твой cher maitre[344]. Ему было б гораздо спокойнее, мне кажется, если бы после соответствующих консультаций со своими инстинктами я бы избрал для изображения его лица какой-нибудь литературный кубизм. Коли на то пошло, ему было бы совсем спокойно, напиши я оставшуюся часть исключительно без прописных букв – если мои инстинкты мне это подскажут. Я бы не возражал тут против какой-нибудь разновидности кубизма, но все мои инстинкты до последнего советуют крепко, по-мещански ему противиться. Все равно мне бы хотелось, чтобы утро оказалось мудренее. Спокойной ночи. Спокойной ночи, миссис Тыква[345]. Спокойной ночи, К-Черту-Описание.

* * *

Поскольку мне трудновато говорить за себя, сегодня утром я решил – в классе (довольно-таки пялясь, боюсь, на невероятно узкие бриджи мисс Валдемар), – что поистине учтиво будет предоставить первое слово кому-нибудь из моих родителей, а с кого лучше начинать, как не с Матери-Прародительницы? Хотя риск ошеломляющ. В конечном итоге врать заставляют если не сантименты, то уж естественные отвратительные воспоминания – наверняка. Бесси, к примеру, среди немногого прочего главным считала в Симоре его рост. В уме у себя она видит его необычайно долговязым, эдаким техасцем, и, входя в комнаты, он вечно пригибается. Однако же в нем было пять футов и десять с половиной дюймов – по нынешним мультивитаминным стандартам это чуть выше среднего. Что его устраивало. К росту он вообще никакой любви не питал. Когда двойняшки вымахали за шесть футов, я некоторое время задавался вопросом, не примется ли он им слать почтовые карточки с соболезнованиями. Думаю, сегодня он бы жил да радовался, что Зуи – актер – вырос маленьким. Сам он, С., твердо верил, что у настоящих актеров центр тяжести должен располагаться низко.