Дж. Д. Сэлинджер

После того как эта рождественская хрень закончилась, началась сама, нафиг, картина. Такая гнойная, что глаз не оторвать. Про этого англичанина, Алека как-то там – он был на войне, и ему отшибло память в госпитале и всяко-разно. И вот он выходит из госпиталя с палкой и хромает везде, по всему Лондону, и вообще не в курсах, кто он, нахер, такой. На самом деле он герцог, только сам этого не знает. Потом он знакомится с этой нормальной такой, уютной и искренней девкой, которая в автобус садится. У нее, нафиг, шляпку сдувает, а он ловит, и они подымаются наверх, садятся и давай трещать про Чарлза Диккенса. Он у них обоих любимый писатель и всяко-разно. У парня с собой «Оливер Твист», у нее тоже. Блевать тянет. В общем, они тут же друг в друга втюриваются, потому что оба на Чарлзе Диккенсе повернутые и всяко-разно, и он помогает ей с издательством. Она книжки издает, эта девка. Только у нее все не очень зашибись получается, потому что брат у нее бухарь и все их гроши тратит. А он очень такой озлобленный, этот брат, потому что в войну был врачом, а теперь больше не может делать операции – у него нервы по перевалу пошли, и он все время бухает, но все равно такой нормально остроумный и всяко-разно. В общем, этот Алек сочиняет книжку, девка ее издает, и оба они на этой книжке кучу грошей зарабатывают. И вот они уже собрались жениться, когда тут появляется другая девка, эта Марша. Марша была невестой Алека, пока ему память не отшибло, и теперь узнаёт его, когда он в этом магазе книжки покупателям подписывает. Она говорит Алеку, что он на самом деле герцог и всяко-разно, а он ей не верит и не хочет с ней идти к своей штруне и всяко-разно. А штруня у него слепая, как крот. Только другая девка, уютная вся такая которая, его заставляет. Она очень благородная и всяко-разно. Поэтому он идет. Только память к нему все равно не возвращается, даже когда этот его здоровенный датский дог на него напрыгивает, а штруня тычет пальцами его по всей морде и притаскивает ему плюшевого мишку, которого сынок ее слюнявил, когда совсем был карапуз. А потом однажды какие-то пацаны в крикет на лужайке играют, и этому Алеку по башке заезжают шаром. И тут, нафиг, вся эта его память к нему возвращается, и он заходит и целует штруню в лоб и всяко-разно. И опять становится нормальным таким герцогом и забывает напрочь про ту уютную девку, которая книжки издавала. Я б вам и дальше рассказал, только меня блевать тянет. Я вам пока ничего не испортил или как-то. Там нечего портить, ёксель-моксель. В общем, все заканчивается тем, что Алек и эта уютная девка женятся, а у того брата, который бухал, нервы на место возвращаются, и он делает операцию Алековой штруне, чтоб она снова видеть могла, а потом брат-бухарь и эта Марша друг в друга втюриваются. А в самом конце все сидят за таким длинным обеденным столом и ржут так, что пердаки отваливаются, потому что датский дог приходит, а за ним целый выводок щенят. Все-то думали, что дог этот – мальчик, наверно, или еще какую-нибудь херню, нафиг. Я одно могу сказать: не ходите это смотреть, если не хотите облеваться[35].

А достало меня вот чего: рядом со мной дамочка сидела, так она всю картину, нафиг, рыдала. Чем фуфловее, тем сильнее рыдает. Можно подумать, это она добрая такая, как не знаю что, только я-то рядом сидел и знаю: ни фига она не добрая. С ней был пацанчик такой маленький, ему было скучно, как не знаю что, и он в тубзо все время хотел, а она его не вела. Все талдычила, чтоб тихо сидел и вел себя прилично. Добрая прямо такая, как, нафиг, волчица. Кого угодно возьмите, кто, нафиг, все глаза себе выплакивает от всякого киношного фуфла, и девять из десяти – в душе поганые гады. Без балды.