Дж. Р. Р. Толкин

Если грехи духовенства не ставили под сомнение ни необходимость собственно Церкви, ни истинность Церкви католической, то тем более они не могли повлиять на сознание истинности христианской веры. Из того же письма: «Наша любовь может быть охлаждена, и наша воля сломлена зрелищем ошибок, глупости и даже грехов Церкви и её служителей, но я не думаю, что кто-то, кто некогда имел веру, отойдёт за черту по этим причинам (по крайней мере, кто-то с минимальными познаниями в истории). «Скандал» в большинстве случаев случай искушения — как нескромность для похоти не создаёт её, а возбуждает. Он удобен, поскольку имеет тенденцию отвращать наш взор от нас самих и собственных погрешностей в поисках козла отпущения. Но акт воли к вере — не единственный момент финального решения — это постоянный неопределённо повторяющийся акт состояние, которое должно продляться, — оттого мы и молим о «неослабном упорстве». Искушение «неверием» (которое на самом деле означает отрицание Господа Нашего и Его притязаний) всегда внутри нас. Часть из нас стремится найти ему основание вовне нас. Чем сильнее внутреннее искушение, тем с большей готовностью и строгостью мы «скандализируем» других. Я думаю, что столь же чувствителен, как и ты, к «скандалам», и духовным, и светским. Я горестно претерпел в моей жизни от тупых, измотанных, омраченных и даже плохих священников; но теперь я знаю достаточно о себе, чтобы понимать, что не оставлю Церковь (для меня это означало бы отречься от присяги Господу Нашему) по какой-либо подобной причине — оставить её следовало бы, если бы я не верил или перестал бы верить, даже если бы не встретил в чинах никого, кто не был бы и мудр, и свят. Мне следовало бы отвергнуть Святое Причастие, то есть назвать Господа Нашего обманщиком в лицо Его.

Если Он обманщик и Евангелия обманны, то есть являются подтасованными рассказами об умалишенном мегаломаньяке (а это единственная альтернатива), то, конечно, зрелище, представляемое Церковью (в смысле духовенством) в истории и сегодня есть просто доказательство гигантского обмана. Если нет, однако, то это зрелище есть, увы! — то, чего и следовало ожидать — оно началось прежде первой Пасхи, и вовсе не касается веры, за исключением того, что может и должно бы глубоко огорчать нас. Но нам следует горевать на стороне нашего Господа и за Него, отождествляя себя со скандализируемыми, а не со святыми, не вопия, будто мы не можем «принять» то ли Иуду Искариота, то ли даже нелепого и трусливого Симона Петра, или безмозглых женщин вроде матери Иакова, пытавшейся протолкнуть своих сыновей».

Второй Ватиканский собор, частично реформировавший и «демократизировавший» богослужение Римской церкви, не вызвал восторгов в консервативной душе Толкина. Затеянный в Ватикане процесс «аджорнаменто» (обновления) Церкви скорее обеспокоил его. Введение в богослужение национальных языков и другие внешние признаки сближения с протестантизмом настораживали особо. ««Тренды» в Церкви, — писал Толкин тому же Майклу в 1967 г., — серьёзны, особенно для тех, кто привык находить в ней утешение и «pax» (мир) в пору временных тревог, а не просто ещё одну арену борьбы и перемен… Я достаточно хорошо знаю, что для тебя, как и для меня, Церковь, которая некогда представлялась убежищем, теперь зачастую представляется ловушкой. Бежать больше некуда!.. Я думаю, не остаётся ничего другого, кроме как молиться за Церковь, за Викария Христа и за нас самих; а между тем упражняться в добродетели верности, которая лишь тогда добродетель, когда нас принуждают отказаться от неё».

Призывы вернуться к чистоте и простоте «первоначального христианства» Толкина совершенно не вдохновляли. Церковь, — писал он немногим далее, — «не задумывалась Господом Нашим статичной или остающейся в постоянном детстве; но как живой организм (наподобие растения), который развивается и меняется снаружи благодаря взаимодействию его завещанной божественной жизни и истории — частных обстоятельств мира, в котором он посажен. Нет сходства между «горчичным зерном» и разросшимся деревом. Для тех, кто живёт в дни роста его ветвей, существует именно Древо, ибо история живого существа есть часть его жизни, а история божественного существа священна. Мудрый может знать, что оно началось с семени, но тщетно пытаться выкопать последнее, ибо его более не существует, а его добродетель и сила ныне пребывают в Древе. Очень хорошо: но по правилам земледелия власти, хранители Древа, должны присматривать за ним, подрезать ветви, убирать язвы, избавляться от паразитов и так далее. (С трепетом, зная, сколь малым знанием обладают они о сущности роста!) Но они с очевидностью навредят, если будут одержимы желанием взойти обратно к семени или хотя бы к первому юному ростку, который был (как они воображают) миловиден и незатронут злом».