Джамп

Что значит прикосновение в мире, где телесные контакты находятся под негласным запретом?

Что за сила таится в касании чужой руки? Тепло, любовь, забота, доверие?

Но ведь это – движущие силы нашей морали. Дружба, любовь, равенство… говоря поэтически – братство. Зачем табуировать любовь, зачем ограничивать тепло?

Может быть, монополия на любовь – это самое сильное оружие в мире? Крепостная эра, с ее эпидемиями, чумными и язвенными морами, отучила нас от телесного контакта. Свела его к минимуму, сделала нарушением хорошего тона. Но если есть где-то в душе потребность в касании человеческой руки, если ребенок помнит поцелуи матери и тоскует по ним в уютных стенах своего интерната, кем станут Наставники? Единственные, кто может обнять, утешить, похвалить, приласкать, наказать?

Святыми?

Я замотал головой.

Какие гадкие мысли лезут в сознание! Что со мной творится, я ведь часть этого мира, плоть от плоти его! И мир мой полон добра и любви – лишь я, скатившийся в своей амнезии к темным глубинам подсознания, хочу чего-то запретного, давно отринутого историей…

– Что с тобой, Никки?

Во взгляде Катти была тревога.

– Тяжело быть новорожденным, – ответил я.

Здание Мирового Совета внутри оказалось еще более подавляющим, чем снаружи. Здесь не признавали маленьких комнат. Анфилада залов, идущих сквозь постамент «аллегорической фигуры Наставника», была так огромна, что я бы не удивился летательным аппаратам, курсирующим по помещению. Но вместо них скользили заурядные транспортные платформы.

– Седьмой зал, у информационных стендов, – сказала Катти. – Быстрее. Таг, лови платформу!

Людей было много. Люди шли по своим делам, люди озирались, зачарованно изучая сводчатые потолки, расписанные красочными фресками, скапливались у колонок терминалов, разбросанных по залу, они пришли сюда отдыхать и работать. Где-то играла едва слышная музыка, шуршали шаги, обрывки тихих разговоров сливались в легкий гомон.

Мы подъехали в седьмой зал на платформе вместе с серьезным, молчаливым Наставником, явно спешившим по своим делам, и молодыми ребятами. Те, наверное, просто болтались по центру Родины и на Наставника взирали с восторженной почтительностью. На нас, впрочем, тоже с уважением. Мы явно производили впечатление людей, пришедших сюда не зря.

Я тоже поглядывал вокруг, особенно на потолочные фрески. В общем-то ничего интересного там не было – что-то вроде курса истории в картинках. От Каменной эры – и далее. Единственное, что я отметил для себя, – табу на прикосновения сохранялось и здесь. Только Наставники держали кого-то за руки, только они выносили раненых из пылающих зданий, наставляли детей и утешали стариков. Порой Наставники были молоды, порой – стары, а одежда их ничем не отличалась от одежды окружающих. Но что-то было в самой манере изображения, позволяющее безошибочно выделить Наставников среди других фигур. Какое-то благородство позы, мудрость в глазах, доверие во взглядах окружающих.

А ведь сложно, наверное, разрисовывать купола потолков так, чтобы снизу изображение выглядело правильным и соразмерным. Линии должны быть нарочито искажены. Картина должна стать фальшивой и несоразмерной, чтобы издали напоминать правду…

Я потер лоб. Нет, что за гадости лезут в голову?

Особенно поразила меня фреска, занимающая весь потолок шестого зала. На ней были изображены бушующий океан, острые скалы, затянутое штормовыми тучами небо. На скалах стояли Наставник и маленький мальчик. Наставник одной рукой обнимал мальчика за плечи, другой указывал в море, где, расправив паруса, несся по волнам корабль. Могучие гребные колеса наполовину высовывались из воды, на мачтах пылали огни. Наверное, относившаяся к Морской эре картина должна была означать мудрость Наставника, указующего подопечному на красоту бури, на отвагу матросов, схватившихся со стихией… а может быть, на их преступное легкомыслие. Курс корабля не оставлял сомнений, что через минуту он врежется в скалы.

У меня возникла неприятная мысль, что после крушения Наставник и мальчик спустятся со скал и примутся растаскивать уцелевшие корабельные грузы…

Я опустил голову.

Беда…

Личность – это не только уникальный генотип, набор знаний и система речевой коммуникации. Главное – отношение к окружающему, набор реакций, который формируется на протяжении всей жизни. И тут, наверное, наиболее важна последовательность, с которой оцениваются явления окружающего мира. Что-то должно закладываться в некритичном, бессознательном детском возрасте, становиться аксиомой, не требующей доказательств и не вызывающей сомнений. Иначе – беда.

Я утратил именно аксиомы. Социальные нормы, не поддающиеся разъяснению. И теперь вернуть их обратно почти невозможно. Остается лишь притворяться.

– Никки!

Вслед за Тагом и Катти я спрыгнул с платформы. Седьмой зал был, вероятно, в середине постамента. А постамент, я не сомневался, находится в центре материка. И столб голубого света, бьющий из пола в купол, пронзающий его, уходящий ввысь, был осью, вокруг которой крутится вся жизнь Родины.