Джампер: История Гриффина

Такие путешествия не предполагали ни паспортного контроля, ни таможенников, ни вообще проверок. Я не был уверен, что они не оставили кого-нибудь наблюдать. Можно не сомневаться, что прежде всего наблюдение велось за домом кузена Гарольда, и я ссутулился в углу вагона, высматривая знакомые лица, зеленые плащи — кого-нибудь, кто выслеживал бы меня, но на меня обратили внимание лишь проводник и мои соседи по вагону — пожилая французская пара и нервный испанец, не говоривший ни по-французски, ни по-английски.

Как и я, он ехал в Париж и беспокоился, что сел не на тот поезд. Он говорил забавно, как мне показалось, пришепетывая по-кастильски, и хорошо меня понимал, так что немедленно начал задавать вопросы, на которые я не знал ответов. На протяжении всей поездки я служил переводчиком между ним и пожилыми французами, поскольку они как раз ответы знали и с удовольствием рассказали ему о пересадке в Ренне и названии ближайшей к его отелю станции метро. Еще они показывали фотографии своих детей и внуков. Испанец в свою очередь продемонстрировал нам карточки родителей, сестры и детей сестры. Через час путешествия до Ренна мое горло пересохло, а по-испански я говорил пришепетывая.

Французы сказали нам в Рене «о ревуар» и помогли моему испанскому другу найти его поезд. Он уехал, а мой поезд стоял еще два часа — будто в наказание за то, что я не забронировал заранее билет, а купил прямо перед отправлением. Садясь в свой поезд, испанец рассыпался в благодарностях. Я помахал ему и пошел обратно, испытывая одновременно облегчение и грусть.

В блинной в прилегающем к вокзалу квартале я съел «блюдо дня». Потом немного прошелся и порисовал. На поезд я сел заранее, нашел место, а после того как прокомпостировали мой билет, заснул на все два часа дороги в Париж.

Вокзал Монпарнас, — весь из стекла, — был заполнен людьми, спешащими в конце рабочего дня успеть на поезда, уходящие из Парижа. Все еще сонный, я отыскал туалет и осторожно прыгнул домой.

На сей раз туалет остался цел.

Поесть в Париже нетрудно, если окружающие убеждены в том, что ты француз, но как же долго тебя станут обслуживать, если вдруг выяснится, что ты иностранец! По-видимому, мое произношение улучшилось, да и подростки вокруг ходили в такой же одежде, что и я.

Я много рисовал — в основном, мосты над Сеной и интересные лица, если люди некоторое время сидели спокойно. Однажды в кафе я машинально принялся рисовать голову, не имея в виду никого конкретно, и получившийся абрис черепа, в особенности резкий переход ото лба к макушке, показался мне самому очень знакомым. Я продолжал штриховать, быстрее и быстрее, не в своей привычной манере, и мне вдруг удалось поймать его, это ощущение.

И тогда я понял, — это Кемп, ублюдок с бристольским акцентом, которого я видел в Сан-Диего, Оахаке и Лондоне. Я выдрал его рожу из альбома, руки сами рвались смять листок, но что-то меня остановило.

— Очень хорошо. Это ваш отец? — Официант, проходивший мимо, удивил меня своей репликой.

Я разозлился. Человек на рисунке вовсе не был на меня похож!

— Нет. Это плохой человек. Очень плохой. Точно — не мой папа.

Официант пожал плечами.

— Вот мой отец — как раз плохой человек, — и пошел дальше прежде чем я успел что-либо ответить.

Может быть, будь мой отец плохим человеком, я бы так по нему не скучал.

Уходя, я осторожно положил смятый рисунок в самый конец альбома.

Я стащил на стройке фанеру, шесть больших кусков, четыре на восемь, и прислонил их к стене в пещере. Другого способа повесить рисунки мне придумать не удалось. Известняк был почти всегда влажным и неровным, холодильник, маленькая двенадцативольтовая коробочка, плохо держала магниты. Я поставил листы фанеры стык в стык, насколько позволяла поверхность.

В пещере на другом конце забоя — как можно дальше от моей кровати — я решил разместить галерею злоумышленников. Она освещалась отдельной лампой с выключателем, в то время как остальные все были соединены меж собой.

Я начал с Кемпа.

Пробовал рисовать и других — ту женщину, что приходила в ночь убийства. Человека, которому я выстрелил в глаза из ружья для пейнтбола. Того, которому я отстрелил мошонку и еще бил прикладом. Но хоть я и запомнил голос той женщины, внешний облик ее стерся. Все мои попытки выходили похожими на комиксы — никакой связи с реальностью.

Здоровяк из Оахаки, которого я столкнул со скалы, удался. Я запомнил его перепуганный взгляд, когда он падал. Еще получился сеньор Ортис из ФАР, хотя я всерьез не относил его к «этим». Так, мелкая сошка. И еще у меня получился отличный набросок лица Матео, посыльного — таким я видел его в ночь Рождества, fiesta de Navidad.

«Они» чувствовали, когда я прыгал. Они были опасны. Я был им нужен мертвым. Наверное, и Ортису тоже, но тот не представлял собой смертельную угрозу.

Здоровяка и Матео я повесил вверху вместе с Кемпом. Ортиса — вниз. В уголках делал надписи: время, место и имя, если знал.