Джаз

Четвертый раз был, когда я привел жену на железнодорожную станцию в Риме, это ее родные места, и мы купили билет в экспресс «Южное небо». И поехали под северное. Правда, пока мы уселись, нас гоняли пять раз из вагона в вагон, по «закону Джима Кроу»[18].

Мы поселились в доме у железной дороги в Тендерлойне. Вайолет пристроилась убирать квартиры, а я чем только ни занимался, и кожу выделывал на обувь для белых, и сигары скручивал: набьемся в комнату и вертим табачные листья, а нам в это время читают что-нибудь. Вечером чистил рыбу, днем туалеты. Это потом уж я в официанты пошел. Ну а как мы вырвались с вонючей улицы Малбери в Маленькой Африке, а потом и с Западной 53-й с ее людоедскими крысами, и переехали на окраину, я уж было подумал, что остепенился и больше меняться не буду, куда уж после пяти-то раз.

Ни свиней, ни коров там уже и духу не было, а на месте маленьких дрянненьких ферм – не сравнить с участком, который я чуть было не купил – строили новые дома, и сплошняком и отдельно стоящие с большими дворами и огородами. Раньше цветному рядом с теми домами лучше было и не появляться – пристрелили бы в два счета. А перед самой войной их стали сдавать цветным целыми кварталами. Славное место. Не то, что в центре. Квартиры по пять, по шесть комнат, а то и десять, если можешь выложить пятьдесят или шестьдесят долларов в месяц. Мы переехали со 140-й в квартиру попросторней на Ленокс, хоть и пришлось за нее побороться с другими жильцами. Кожа у них светлая, так они и не хотели нас пускать. Но мы с Вайолет сражались против них, как если бы они были белые, и все-таки квартира досталась нам. Времена настали худые, и домовладельцы, что белые, что тебе черные, старались выжать из цветных квартплату побольше. Нам-то что, мы и за пять комнат могли платить, а другие за две, и то с трудом. Дома были просто загляденье – как замки на картинках, и уж мы-то умели их обиходить, недаром испокон веку за всеми грязь возили. У нас с Вайолет по всему дому были птицы в клетках и растения. Я сам собирал на улице всякое дерьмо для удобрений. И следил, чтобы снаружи было тоже красиво, не только внутри. Я уже тогда в гостинице работал. Лучше, чем в ресторане, – больше возможностей получить чаевые.

Платили-то немного, но чаевые мне в карман так и сыпались – как пеканы[19] в ноябре.

Квартплата все лезла и лезла вверх, у нас на окраине мясо в два раза подорожало, а в центре, где белые живут, цены ничуть не выросли, так что мне пришлось искать приработок, и я завел небольшое побочное дело, стал продавать в своем районе продукцию «Клеопатры». В общем, жили мы неплохо, Вайолет бросила уборку и только прически делала.

Ну вот, добрались и до лета 1917. Так мне белые врезали по башке трубой – я уж точно заново родился. Чуть не убили. Просто повезло, что один попался жалостливый и не дал им добить меня. А многие другие оказались не такие удачливые. Толком не знаю, с чего начались беспорядки. Может, и вправду, что писали в газетах, да мне и официанты в гостинице говорили, и Джистан, будто все вышло из-за того сборища, на которое рассылали белым приглашения, чтобы пришли и посмотрели, как цветного будут живьем на огне поджаривать. Джистан сказал, что заявились тысячи. Еще он сказал, что у всех просто уже накопилось, и не одно, так другое обязательно бы случилось. Во время войны цветных нанимали на работу толпами. Негры как с юга стали уезжать, тамошние работяги из белых рвали и метали, на север приехали, опять плохо – тут бедняки недовольны.

Кое с чем я и раньше сталкивался. Два моих брата. Ох и досталось им. Миссис Рода тогда чуть не умерла. Потом еще про одну девчонку. Гостила у своих в Кросленде. Совсем девчушка. Здесь-то по-другому, если один возмутится, то за ним сотня встанет.

А в тот-то раз вот что вышло: бежали мальчишки, маленькие совсем, я увидел, как один упал, ну и подошел к нему. Все остальные беспорядки уже были без меня: мы с Вайолет лечили мою разбитую голову. Однако выжил. Может, поэтому через два года и принял седьмую перемену, когда топал как дурак по улице за триста шестьдесят девятым, прошел с ними весь марш от начала до конца, как придурок какой. Не припомню, чтобы я до этого танцевал на улице, а тут выплясывал со всеми вместе. Я уж было думал, что эта перемена последняя. Во всяком случае, она была самой лучшей. Война позади, и, глядя на цветных солдат из триста шестьдесят девятого, я был такой гордый, что сердце чуть не лопалось на части. А я еще и работу новую нашел, Джистан помог, в другой гостинице, где на чай давали не мелочью, а все больше бумажками. В общем, достиг. В 1925 мы все достигли. А потом Вайолет начала на ночь куклу баюкать. Слишком поздно. Хотя я понимал ее. В некотором роде.

Поймите меня правильно. Я вовсе не виню Вайолет. Это целиком моя вина. От и до. Мне никогда не забыть, что я сделал с этой девушкой. Никогда. Слишком часто я менялся. Этот последний раз был лишний. Можно даже сказать,