Джаз в Аляске

Смех, спасительный смех, завернувшийся сам на себя, точно ушной завиток, смех-колыбелька, смех, который нас принимает и качает, качает обезумевшие от любви тела, наши тела. На побег у него немногим более часа. Быть может, полтора: сегодня медсестры наверняка будут беспечней обычного из-за достославного затмения. Еще одна мелочь в его пользу. Боб спустился в главный зал на верхнем этаже. Точно так же, как все медсестры собирались во внутреннем дворике лечебницы, сюда один за другим сошлись Анатоль, Галилео и все прочие пациенты – все они выстроились вокруг нового радиоаппарата.

– Слава богу, вы все здесь! Я очень рад: у меня хорошие новости. Я ухожу… Ухожу отсюда на свободу, парни. Кто хочет пойти со мной – тому пора в дорогу. Сейчас или никогда.

Никто не проронил ни звука. Пустая консервная банка, выброшенная в канаву, мечтает стать музыкальным инструментом и надеется, что кто-нибудь пнет ее ногой. Вот какое наступило молчание.

Боб страшно разъярился, не встретив в своих товарищах ни малейшего энтузиазма. Правда, он и сам не совсем ясно представлял, зачем предлагает им эту возможность, ведь Боб так и не стал одним из них. Но в нем зародилась какая-то неведомая сила, некое чувство близости к этим горемыкам. Бессильный в своем гневе, Боб резко выдернул шнур из розетки и сунул радиоприемник под мышку. Больные смотрели на него, не веря своим глазам. Они определенно не понимали, чего этот человек от них добивается.

– Вы что, совсем охренели? Собираетесь провести взаперти остаток ваших жизней? Вы не хотите выйти из этого ада, не хотите дышать? Анатоль, подойди сюда. Ты намерен сидеть здесь, пока от Аляски не останется только куча песка? А ты, Галилео? Тебе ведь лучше меня известно, что все движение там, снаружи… Здесь мы парализованы, мы живем вне времени… Все это мертво! Разве вы не замечаете? Разве вам не ясно? Джо! Джо… Я знаю, ты точно меня не предашь. Ты ведь пойдешь со мной, правда?

Джо так задумался, что даже покраснел.

– Спасибо, братец, но у меня еще мною работы в саду. Сам понимаешь, нужно искать телефоны.

Боксер сконфуженно усмехнулся, давая понять, что его последняя фраза была излишней. Потом отошел в угол и снова занялся рисунками в своей тетрадке. Он всегда рисовал телефоны, неумело выводя линии, как ребенок, оставшийся без родителей.

– Ну вспомните хотя бы про тоннель! Зачем вы помогали мне рыть тоннель?

Только теперь Бобу стало ясно, что тоннель был для этих людей просто любопытной новинкой, развлечением в монотонном ходе жизни, необычным способом провести время, а о побеге они даже и не задумывались. За пределами этого здания у них не имелось ни цели, ни желаний, к которым стоило стремиться. Говорить с ними было бесполезно. Они ничего не понимали. Совершенно ничего. А возможно, это он сам ничего не понимал. Возможно, в конце концов, Боб потратил больше нежности – больше, чем ему качалось вначале, – на это пристанище, по эту сторону, на этих людей. Курсив здесь проставлен всезнающим повествователем: буквы накренились, поскольку эти люди ходят скрючившись, нахохлившись, поднимают отвороты своих плащей, перегибаются пополам и прячут руки в карманах, потому что считают, что таким образом можно частично исчезнуть из мира.

Очень просто начертить мелком линию на улице и разделить этой чертой весь мир надвое – или, например, обвести мелком весь город, вместо того чтобы рисовать черту, как будто город – это труп (думай тело, Боб, думай удерживать), лежащий на тротуаре. Боб Иереги чувствовал себя способным поделить город напополам с мелком в руках, но не мог рассмотреть, кто из его обитателей остался по ту, а кто по эту сторону. Он решился на последнюю попытку, уже почти безнадежную.

Боб старался, чтобы голос его звучал решительно и неумолимо:

– Я уношу приемник с собой. Всем ясно? Больше никаких передач, если не пойдете со мной. Для меня это не имеет особенного значения, но вы останетесь без радио.

Он попытался, как бы то ни было, он попытался!

– Видите, что я делаю? Я его забираю. Совсем забираю. Радио для вас закончилось навсегда. Слышали?

Все обитатели Аляски по-прежнему стояли по одну сторону меловой черты. Как и всегда бывало, Анатоль принял на себя роль выразителя общих интересов:

– Мы считаем правильным, что ты забираешь радио, Боб. Я лично берусь упаковать его для тебя в оберточную бумагу, – эти слова Анатоль произнес напыщенно, с чувством, – чтобы у тебя сохранилось о нас воспоминание.

И так и сделал: завернул громоздкий аппарат в серую бумагу и накрепко перевязал шнуром. Бобу пришлось покидать зал бегом, зажав под мышкой огромный сверток. Ему едва удалось справиться с безотчетным желанием обнять всех и каждого из собравшихся в зале.