Джек, Братишка и другие

Приезжавших-отъезжавших в поселке много, а Джека с Братишкой — раз-два и обчелся. Никакой нервной системы (даже собачьей) не хватило бы оплакивать каждую разлуку.

Едва поезд исчезал, и платформа скучно пустела, псы бодро-весело отправлялись восвояси.

Джек, конечно, опрокидывал по дороге все мусорные урны, услаждаясь их дребезгом и содержимым. Братишка трусил целенаправленно и задумчиво, словно впереди у них была еще масса незаконченных дел. Он держал в памяти десятки дач, где к ним благоволят, и в эти минуты, я думаю, прикидывал, кого бы еще им нынче навестить.

Почти всегда в этот час они прибегали к нам.

Они и на дню у нас появлялись не раз и не два. И рано утром. И поздно вечером. Но мы особенно ценили их появление именно вечером воскресного дня.

К этому времени собаки были сыты до последнего уже предела, и никакой, стало быть, корысти не могло быть в их визите — одно только единственное желание дружески пообщаться с людьми, им симпатичными.

Джек с Братишкой действительно относились к нам с симпатией. Более свойски, я бы сказал, нежели ко многим другим жителям поселка. И этому были, безусловно, причины.

Я думаю, что собаки уже давно догадались, что мы — наособицу среди прочего дачного люда и что через месяц-другой, едва зарядят дожди, мы, в отличие от всех остальных, не бросимся бежать в Москву, что знакомство с нами — это, судя по всему, знакомство надолго. Может быть, даже (чем черт не шутит?) — на всю зиму.

И они, конечно, не ошибались.

Мы и в самом деле никуда не собирались бежать. По той простой и веской причине, что бежать-то нам было некуда.

Мы недавно поженились. Жилья в городе не было — если не считать девятиметровой комнатенки, жить в которой вдвоем (а к тому времени можно было уже говорить — втроем) не было никакой возможности. Так что мы решили перезимовать, если сумеем, здесь, в этом поселке — в доме, куда нас из милости пустила пожить престарелая тетка жены.

Мы отнюдь не сразу решили это. А когда все же решили, что-то быстро и ловко изменилось и вокруг нас (мы, должно быть, на все стали смотреть новыми глазами, глазами недачников), и в нас самих. А собаки перемену эту мгновенно, конечно же, почуяли. И относиться к нам стали совсем по-иному, чем к остальным. Я уже говорил: как к своим.

* * *

Уже наступала осень. А с нею и хлопоты, о которых мы понятия не имели, живя в городе. Нужно было запасать на зиму продукты, дрова… Дом необходимо было хоть как-то подготовить к холодам. Завезти надо было газ в баллонах, перетащить из Москвы книги и словари для работы (для одного московского издательства мы подрядились делать переводы). Забот хватало, что там говорить, но надо сознаться, что все это были ужасно приятные заботы — робинзоновские.

Дел было невпроворот и у наших псов.

Пришла пора переездов, и что ни день в тишайшем нашем поселке ревели, оскорбительно и бесцеремонно, грузовики, доверху заваленные дачным скарбом.

Джек срывал себе голос, по нескольку раз на дню ввязываясь в сражения с ненавистными своими врагами.

Грузно переваливаясь, ползли машины по тесным улочкам, исторгая (явно в желании побольше напакостить напоследок) изобильные клубы сизого выхлопа. Джек бросался им прямо под колеса, норовил вцепиться клыками в шины, хрипел, безумствовал. Просто чудо, что каждый раз он оставался в живых.

Машины подползали к шлагбауму на краю поселка. Взобравшись на асфальт, секунду-другую медлили, будто собираясь с духом, и, воодушевленно взвыв моторами, вдруг уносились прочь. С освобожденной радостью какой-то. С торопливостью, ужасно обидной для нас, остающихся.

Это напоминало какое-то бегство. Эвакуацию напоминало — в преддверии неумолимых ненастий, жуткого неуюта, дождей, холодов.

Что скрывать, нам тоже хотелось в те дни уехать. Все нас покидали.

Собаки появлялись на нашем крыльце изредка. Словно бы только для того, чтобы показаться: «Вот мы. Никуда не девались. Просто, извините уж, дел по горло!». И вновь убегали — вертеться под ногами у отъезжающих, принимать прощальные ласки и помогать по мере сил в очищении холодильников.

Холодильники, разумеется, интересовали Джека с Братишкой очень. Но, скажите, сколько могли съесть даже такие бравые обжоры, как наши дворняги? Два, три, четыре кило колбасы? Две-три кастрюльки какого-нибудь борща? Пожалуй. Но не больше. (Молоком, заметьте, и кондитерскими изделиями они пренебрегали.)

И вот, будучи уже до безобразия сытыми, с боками, круглящимися, как мандолины, они все же продолжали крутиться среди отъезжающих, самое деятельное участие принимая в хлопотах и сборах. Я думаю, им ужасно нравилась сама атмосфера отъезда. И не только суетня-беготня, похожая на игру, не только взвинченность, почти праздничная, голосов, жестов и походок. Им нравились люди! Именно такие, какими они становятся перед всякой разлукой, — трогательные, добрые, немного беспомощные, чуть встревоженные, грустно-ласковые.

Итак, народ разъезжался.

Все меньше загоралось по вечерам окон в поселке. Ночи стали черны и беспокойны.