Джек Лондон: Одиночное плавание

Свои тексты он перепечатывал на допотопной пишущей машинке, которую позаимствовал у мистера Шепарда, мужа сестры, а потом рассылал по редакциям журналов. «Увы, — вспоминал он, — редакции не так уж хотели услышать голос молодого автора! Мои опусы совершали удивительнейшие путешествия от Тихого океана до Атлантического и оттуда ко мне обратно. Может быть, издателей поражал сумасшедший вид моих рукописей, и поэтому они не желали печатать ни одной строчки. Но, Господи, их мог с одинаковым успехом отпугнуть и бредовый текст, не только оформление! Я продал букинистам за бесценок учебники, в свое время приобретенные с величайшим трудом. Занимал понемногу деньги, где только удавалось, и все-таки сидел на шее у старика отца, который продолжал работать, несмотря на слабое здоровье»[112].

По счастью (а может быть, и нет?), подавляющее большинство из упомянутых текстов не уцелело. Речь прежде всего о «триолетах, сонетах и трагедии, написанной белым стихом», а также об очерках и статьях. Жалеть о них и правда не стоит, но вот рассказы… Некоторые из них сохранились (в основном благодаря матери) и позднее были даже опубликованы. Разумеется, не все, но хотя бы некоторые: «Во времена принца Чарли», «Симпатичный юнга», «Урок геральдики», «Чумной корабль», «Розыгрыш Махатмы», «Тысяча смертей». «Чумной корабль» и «Тысяча смертей» переведены на русский язык и доступны русскоязычному читателю. Можно ли их считать лучшими из тех, что он сочинил тогда? Трудно ответить на этот вопрос (ведь сохранилось не всё!), но последний из упомянутых считается чуть ли не одним из лучших фантастических рассказов Лондона.

Разумеется, именно рассказы — самая ценная часть этих ранних опытов. Виль Быков, советский исследователь творчества писателя и переводчик, познакомивший русскоязычного читателя с некоторыми из ранних текстов Лондона, полагал, что рассказы не нравились издателям «по причине их трагического тона и статичности», да и «действие в них развивалось слабо»; язык был «чересчур цветист, пестрил громкими эпитетами», «автору недоставало чувства меры» и «явно не хватало мастерства». В целом с суждениями этими можно согласиться. Но утверждать, что в «Тысяче смертей» «действие развивается слабо», что рассказ «статичен», конечно, несправедливо. Другое дело, заметно, что эти ранние рассказы — несамостоятельны. Невооруженным глазом видно: та же «Тысяча смертей» едва ли могла появиться без чтения молодым автором «Острова Моро» Герберта Уэллса. Да и в других историях без труда можно разглядеть «уши» Уэллса, Киплинга, Твена, да и современных Лондону калифорнийцев — авторов остросюжетной и страшной прозы. Молодого автора не печатали не столько потому, что его тексты были совсем уж плохи (на страницах тогдашней периодики без труда можно было встретить вещи и похуже), сколько по иной причине — не было того, кто мог замолвить за него слово, не было наставника. А без него пробиться начинающему было не то что сложно — почти невозможно. Всё это на собственном опыте испытал и начинающий писатель Джек Лондон. Он-то надеялся и эту «крепость» взять с ходу — как взял предыдущие, но не получилось.

«Творческая лихорадка», охватившая Лондона, длилась, по его словам, недолго — всего несколько недель. Едва ли он разочаровался и принял тщетность своих литературных усилий — не такой он был человек. Просто решил отступить. Разумеется, временно. И под воздействием обстоятельств. Он понимал, что слишком долго «просидел на шее» у отца и сестры. Одно дело, когда он учился в школе, готовился к экзаменам, занимался в университете, совсем другое, когда все это — позади. Потому нет у нас оснований не верить его словам: «мне пришлось сдаться и поступить на работу».

Предоставим слово самому Лондону: «Я нашел работу за городом, в небольшой, прекрасно оборудованной механической прачечной при Белмонтской академии. Всю работу там от сортировки и стирки до глажения белых сорочек, воротничков, манжет и даже нарядного белья профессорских жен выполняли два человека: я и еще один парень. Мы работали, как сто чертей, особенно с наступлением лета, когда ученики стали носить полотняные брюки. Гладить их — ужасная канитель, а их было пропасть сколько. Больше месяца стояла тропическая жара, и мы работали каждый день до седьмого пота, но никак не успевали всё переделать. Даже ночью, когда все ученики спали мирным сном, мы с моим напарником при электрической лампочке катали и гладили белье. Рабочий день был томительно длинен, работа очень тяжела, хотя мы многое усовершенствовали и каждое движение у нас было рассчитано. Мне платили тридцать долларов в месяц на всем готовом — это больше, чем на электростанции и на консервной фабрике, потому что я экономил двадцать долларов на еде; дирекции же такая щедрость ничего не стоила, ибо мы питались на кухне».