Джек Лондон: Одиночное плавание

Во-первых, с финансовой стороны («Деньги у Мартина были на исходе… Разнообразные кушанья уже не готовились в его маленькой кухне, так как у него оставалось всего с полмешочка рису и немного сушеных абрикосов. Этим он и питался в течение пяти дней». Чуть позже: «Последней его покупкой в овощной лавке был мешок картофеля, и целую неделю он ел одну картошку по три раза в день…» Тогда же: «Время от времени он обедал у Морзов и этим поддерживал немного свои силы, хотя, глядя на множество расставленных на столе яств и из вежливости отказываясь от лишнего куска, он испытывал танталовы муки. Иногда, поборов стыд, Мартин отправлялся в обеденное время к своей сестре и там ел столько, сколько осмеливался, — впрочем, все-таки больше, чем у Морзов». И наконец: «Несколько дней спустя Мартин заложил часы, а потом и велосипед; сэкономив на провизии, он накупил марок и снова разослал свои рукописи»… — это «Мартин Иден». Свидетельства подобного рода из книги «Джон Ячменное Зерно» уже приводились, но вот еще одно оттуда же — очень короткое: «Положение стало отчаянным…»).

Во-вторых, в творческом плане. Литературные неудачи воспринимались Лондоном явно тяжелее финансовых — в конце концов, к лишениям, бедности, даже к недоеданию он был привычен, а вот то, что его не печатают и он не понимает причин, было, конечно, почти невыносимо…

В-третьих, тяжким грузом давило непонимание Мэйбл — ее «мелкобуржуазное» сознание (несмотря на степень бакалавра искусств Стэнфордского университета), как уже говорилось, просто-напросто не способно было принять тот факт, что творчество может быть целью и содержанием жизни. Искусство — музыка, живопись, стихи и проза — всё это прекрасно, но, помилуйте, какое отношение они имеют к комфортному существованию человека, семьи? Вот бизнес, какая-то «практическая» специальность, вроде юриспруденции или бухгалтерии, приносящие реальный доход, — другое дело. Роман «Мартин Иден» насыщен суждениями Руфи по этому поводу. Стоит ли сомневаться, что в них — отзвуки тех дискуссий, которые вели (устно и письменно) Джек Лондон и Мэйбл Эпплгарт? После возвращения Лондона из Клондайка влюбленные начали отдаляться. Это — очевидно. Джек, повторим, «перерос» этот (возможный) союз. Чувства умирали. А это всегда мучительно больно. Мэйбл все еще хотела выйти за него замуж, но «мезальянс» (а это был, по ее мнению — и ее матери! — мезальянс) должен быть подкреплен материальным успехом, какой-то, пусть небольшой, финансовой стабильностью. Но ничего подобного и близко не было. Он отдалялся — «дрейфовал» куда-то в сторону, туда, где, по ее представлениям, не может быть ни того ни другого. Непонимание рождало взаимное раздражение. Слишком редкие встречи — Джек обитал в Окленде, а она (с папой и мамой) в Сан-Хосе — и «любовь по переписке», конечно, усложняли отношения. Судя по всему, кризис пришелся на конец осени 1898-го — зиму 1899 года. 30 ноября Джек пишет Мэйбл большое письмо, в котором обвиняет возлюбленную в непонимании и пытается откровенно рассказать о себе. Это письмо часто используют биографы — в нем Джек Лондон весьма ярко живописует некоторые детали собственного детства. Но нас интересуют не они, а вот этот пассаж — в самом начале письма:

«Я весьма ценю ваш интерес к моим делам, но — между нами нет ничего общего. В общем — очень и очень примерно — вам известны мои устремления; но относительно реального Джека, его мыслей, чувств и т. д. вы находитесь в полном неведении. И тем не менее сколь бы мало вы ни знали обо мне, вам все-таки известно больше, чем любому другому. Я сражался и продолжаю вести свой бой в одиночку».

Кстати, в том же письме есть и слова о сестре Элизе, которую Лондон тоже обвиняет в непонимании и (не без оснований) в ней видит «союзника» Мэйбл:

«Вы пишете — следуйте советам сестры. Я знаю, что она любит меня. И знаю, как сильно она меня любит. И даже знаю, почему. Но в то же время, хотя мы живем рядом и общаемся постоянно, но разговариваем по-настоящему, в лучшем случае, раз в год. Если бы я слушал ее, следовал ее советам, то сейчас, скорее всего, был каким-нибудь клерком с зарплатой в сорок долларов ежемесячно, чиновником на железной дороге или чем-нибудь еще вроде этого. И зимнее пальто было, ходил бы в театр, круг знакомых был бы у меня приличный — в каком-нибудь дурацком обществе состоял и разговаривал бы как обыватель, и мысли у меня были бы такие же — обывательские. Короче говоря: набивал брюхо, жил в тепле, не мучился сомнениями, не страдал амбициями, не скребло бы на сердце и никаких устремлений, разве что мебель сменить да жениться»[147].

Довольно жестко сказано. И слова эти, конечно, обидели Мэйбл. Но вот ведь в чем парадокс: упрек, адресованный Элизе, адресован и невесте — ведь и она хотела примерно этого. Признавалась себе или нет, но хотела «простого женского счастья». Тем более что сестру Джек понимал и оправдывал: «…она одинока, бездетна, муж у нее больной… — ей надо кого-то любить». Впрямую он не спросил Мэйбл: «А ты-то почему такая?» Но вопрос звучит между строк.