Джек в Австралии. Рассказы

Из-за серых облаков наконец выглянуло тусклое солнце, поезд бесшумно, но неровно повез Катрин прочь от нейтральной полосы. В долине Рейна подернулись льдом лужи, оставшиеся после паводка. Прямые борозды пашни уводили в бесконечность, казалось заледенел сам воздух, однако земле все нипочем: затаив свою первозданную неукротимую силу, она дышала глубоко и мерно, и каждый вздох рвал стылый воздух, налетал мощным порывом, словно из глубин вечности.

Правобережье Рейна в этих местах тоже было занято французами, отсюда и непривычное безлюдье, словно и не жил здесь никто, лишь напряженная тишина, витающая над аккуратно вспаханными бескрайними полями в предвосхищении неотвратимой беды.

Поезд долго стоял в Аппенвайере, важном железнодорожном узле за Рейном. На станции ни души. Катрин помнила, какая суета царила здесь до войны.

— И зачем нас так торопили в Страсбурге, раз держат здесь бог знает сколько! — пожаловался проводник-немец начальнику станции.

Жесткий баварский выговор! Как претит немцам подневольное смирение! Про себя Катрин улыбнулась: ясно, значит оккупированная зона позади.

Наконец поезд тронулся и пошел на север. Кончились прирейнские равнины, потянулись хвойные леса. Непокоренная сильная земля, дикарскими космами сплелись деревца и кусты. И все та же напряженная тишина, все то же — из глубины вечности — могучее дыхание под коростой умирающей цивилизации. Она еще тоненько, пискляво напоминала о себе, но ее перекрывал мощный голос сосновых лесов, дальнего северного края. Катрин сердцем слышала эту разноголосицу.

Мимо окон проплывали насупившиеся холмы Шварцвальда, они сурово вздыбились, словно охраняя внутренние покои Германии. Черные крутобокие склоны поросли дремучим лесом, лишь изредка мелькнет снежно-белой прогалиной поле. Как близко застыли в своем черно-белом наряде суровые холмы-часовые!

Катрин хорошо знала эти места. Но такими их еще не видела: безлюдные, угрюмые, скованные невыносимым молчанием.

А вот и Штайнбах! От него рукой подать до Ооса, там она пересядет в поезд до Баден-Бадена, куда она и держит путь. Может, уже в Оосе ее встретит Филип. Правда, ему специально придется ехать из Гейдельберга.

Да, так и есть, встречает! Ей сразу подумалось, что он нездоров, пожелтел лицом, осунулся, понурился.

— Ты болен? — спросила она, выйдя на безлюдную платформу.

— Страшно замерз, — ответил он. — И никак не согреться.

— А в поезде такая жара.

Подошел носильщик, подхватил чемоданы и понес к уже ожидавшему маленькому составу на Баден-Баден.

— Как у тебя дела? — спросил он, в глазах у него застыло страдание и страх.

— Прекрасно! Германия такая непривычная.

— Не знаю, какова Германия на самом деле, только она мне всю душу выморозила и на сердце давит.

— Ну, долго гостить мы не будем, — беззаботно сказала Катрин.

Он не сводил глаз с ее просветленного лица. А она смотрела на него и думала, что непривычно видеть его больным. Невероятно! Ей открылось — точно озарило, — насколько унизительно быть женой этого человека, носить его имя. Унизительно даже произносить фамилию Фаркуар, свою и мужнину фамилию, а когда-то она ей нравилась. Подумать только! Я — жена этого недомерка! — негодовала она. Ношу его фамилию! Она явно не подходит. То ли дело ее девичья фамилия: фон Тоднау; или фамилия первого мужа: Анструтер. Первая — самая подходящая, вторая слилась воедино с душой, а третья Фаркуар — совсем чужая.

На вокзале ее ждала сестра Марианна. Через минуту они уже щебетали по-немецки, смеялись, плакали, снова заливались смехом, напрочь забыв о Филипе. В те дни война еще напоминала о себе — не было такси, — носильщик на тележке отвез багаж в гостиницу, а сами они пошли пешком по пустынным улицам.

— А что, твой гномик милый, — снисходительно похвалила Марианна.

— Ну, еще бы! — в тон ей ответила Катрин, и, остановившись посреди улицы, сестры снова расхохотались.

«Гномиком» Марианна прозвала Филипа.

— Все-таки твой первый больше на мужчину походил, — продолжала сестра. — Но с этим тебе, должно быть, легче. С гномиком-то куда легче! — И она снова залилась обидным смехом.

— Да он у меня неваляшка! — усмехнулась Катрин, уподобив мужа кукле со свинцом в ногах: как ни вали — все стоит.

Филипу было очень тоскливо. Он привык являть свою силу в слабости, умело разжалобить женщину, прилепиться к ней. На деле же он хитростью всегда поворачивал по-своему, хотя делал вид, что уступает. Когда налетали житейские бури, он смиренно склонял голову или падал ниц, как того требовали обстоятельства, и пережидал. Потом поднимался и вновь становился чутким и нежным, кротким, как ангел, покоряясь всем и вся. А непокорные сложили головы на войне. Филип убедился в этом воочию и самодовольно усмехался про себя. Когда убивают льва, добыча достается собаке. Так и ему досталась Катрин, львица Алана. Живая собака лучше мертвого льва. И маленький журналист-ангелочек упивался победой своей слабости.