Джек. В поисках возбуждения

– С этого момента к нам будут ходить только избранные, – заявила Анна, лично составлявшая список гостей. – Только те, кто имеет дворянские корни, обладают хорошими манерами и являются добропорядочными христианами. Пусть это будут люди, не блистающие умом, зато достойные нашего общества.

Чарльз был полностью согласен с супругой, отметив лишь, что, возможно, таких людей в Суссексе наберется немного, на что Анна возразила, что они не гонятся за количеством, зато смогут похвастать качеством.

И вот на смену жизнерадостному фривольному воздуху аристократизма пришел замкнутый викторианский дух новой Англии. Точно такие же изменения произошли и в политической жизни страны. Во главе нации стала королева Виктория со своими благостными христианскими ценностями.

Когда чопорная кормилица в белоснежном чепце и наглухо закрытом платье вынесла меня к гостям, то первым удостоился чести лицезреть младенца наш приходский священник, яркий представитель англиканской церкви, построенной посреди Фулворта. Сэр Джейкоб его и на порог не пускал, считая никудышным гостем, а нынче пастор сидел во главе стола рядом с Анной. Сидевший на противоположном краю дедуля, увидев, кто первым взял меня на руки, громко хмыкнул и проворчал, что нынче профессиональных лентяев не просто кормят, но еще и почитают, за что, по знаку Чарльза, был тотчас вывезен Симпсоном из зала.

– Я еще ничего не попробовал! – слышались в коридоре его горестные крики, на которые гости мудро не обратили никакого внимания.

Пастор с умилением оглядел меня и заявил, что я – вылитый ангел и более чудесного ребенка он еще никогда в жизни своей не видел. Следом за ним меня взяла на руки леди Августа Мюррей, мамина знакомая, возглавлявшая новомодное Общество христианских женщин Суссекса. Ее муж, лорд Мюррей, кстати говоря, являлся председателем Клуба друзей Суссекса, куда недавно был торжественно принят Чарльз. Теперь Анна во что бы то ни стало стремилась попасть в Общество леди Августы.

– Чрезвычайно милый ребенок! – воскликнула леди Мюррей, принимая меня на руки. – Надеюсь, он будет достойным джентльменом и истинным христианином. У-тю-тю, – засюсюкала она, свернув губы трубочкой и поднимая меня над головой. – Какой же он глазастый! Действительно, настоящий ангел!

Будто бы в подтверждение этих слов я, уже в малые годы боявшийся высоты, тут же обмочился. Леди Августу Мюррей вытерли, меня передали на руки кормилице, которая спешно побежала менять пеленки, а праздничный обед продолжился.

* * *

Свои первые детские годы я не помню. Лишь смутные воспоминания витают о тех далеких временах, когда меня сначала пеленали и кормили грудью, потом я учился ходить, кое-как ковыляя на непослушных ногах, затем стал говорить, старательно выговаривая отдельные слоги, а уж после складывая их в слова. Все эти моменты стерлись из моей памяти, даже не оставив следа. Единственное, что, как мне кажется, я помню наверняка, была царившая вокруг атмосфера некой изысканной и холодной величавости. Анна, ставшая теперь полновластной хозяйкой усадьбы и единовластной распорядительницей дохода с поместья, стала с тщательностью паучихи, плетущей меж двух ветвей тонкую паутину, прививать нашему дому и семье новый и, как она считала, истинно аристократический порядок.

Как вспоминала тетушка Полли, вечная кухарка, каждое утро она вставала ни свет ни заря, чтобы выдоить корову, снять сливки, приготовить кофе, который вместе со сливками обязательно подавался в постель леди Анны, встававшей в одно и то же время, ровно в шесть часов. К моменту, когда Анна допивала первую чашку кофе, меня, уже умытого, причесанного и одетого в парадный костюмчик, приводили к ней в спальню, чтобы пожелать доброго – утра. Затем няня отводила меня обратно и переодевала в простое платье, в котором я и проводил весь день до самого обеда, к которому следовало переодеться обратно в костюмчик, дабы я смог отобедать, словно истинный джентльмен.

Помню всегда холодные губы матери, которыми она небрежно целовала меня перед сном. Это были не поцелуи любви, а лишь необходимая обязанность, ритуал, с которым леди Анна ежевечерне укладывала меня в постель.

Мать всегда была чопорной, глядевшей на мир с видом, красноречиво говорившим, что думает о нем настоящая леди. Именно такой я ее и помню в своих первых воспоминаниях, где-то лет с шести.

В этом же году у меня стала проявляться удивительная способность воспринимать все через цвет. Так, свою мать я помню исключительно в белом цвете с легкой синевой. Да, именно такой цвет ей более всего подходил, холодный и, как выразилась бы сама леди Анна, исключительный. Отец же был бледно-лимонным, блеклым. Его цвет всегда терялся рядом с матерью. Чарли не хуже Анны умел напускать на себя надменность и строгость, особенно когда общался не с равными, а с подчиненными, а особенно со мной. Так и слышу его тонкий строгий голос:

– Ну, юный сэр, выучили ли вы сегодня псалом десятый?

Чарльз всегда начинал разговор со мной с «ну».

– Да, папа.

– Ну так извольте прочесть, а я послушаю.