Джентльмен-капитан

Тут я упрекнул себя в том, как легко поддался распространённым во флоте суевериям и склонности всего человечества верить в самые тёмные заговоры. Мне представился дядя Тристрам, мирно смешивающий ингредиенты в поисках философского камня, будь то в его захламлённых комнатах в Оксфорде или в Рейвенсдене. В другую эпоху такие как Джеймс Вивиан отправили бы его на костёр за колдовство. Даже мою мать однажды объявили ведьмой на рыночной площади Бедфорда, пусть сделал это помешанный, считавший себя Иоанном Крестителем, и исключительно на основании её любви к кошкам. Стоит чуть глубже заглянуть в такого благоразумного человека как Джеймс Вивиан (и Бог свидетель, возможно, даже Мэтью Квинтон), и вы часто найдёте в нём подозрительного фанатика.

Мы закончили трапезу в дурном настроении, поскольку Вивиан был молод и убеждён в верности своей теории. Уходя, он тяжело навалился на переборку, и я не представлял, как ему удастся привести себя в порядок до следующей вахты. Впервые в жизни я — в свои двадцать два — почувствовал себя невозможно старым и скучным, повелевающим голосом зрелости, что гасит жаркие и безрассудные страсти юности. Однако при всём этом я не в силах был забыть его слов о казначее.

* * *

После ухода Вивиана я поднялся на палубу в поисках свежего воздуха и одиночества. Был поздний вечер, и мы уже далеко зашли в пролив Святого Георга, этот оживлённый перекрёсток в месте слияния Ирландского моря и Бристольского залива. Ветер усилился и снова изменил направление, превратившись в мощный шквалистый вест с резкими потоками ливня. На жуткое мгновение воспоминания о «Хэппи ресторейшн» заставили меня похолодеть, но даже я мог различить силу, с которой разные ветра бьют мне в лицо, и сразу понял, что этот шторм не рождён на погибель кораблям, однако достаточно силён, и мне приходилось двигаться от одного каната к другому, крепко держась в ожидании каждого нового крена палубы. Ланхерн, один из вахтенных матросов, небрежно приложил костяшки пальцев ко лбу, явно не придавая особого значения ни ветру, ни своему насыщенному влагой состоянию, перевернул песочные часы и прозвонил в корабельный колокол, обозначив, что минуло ещё полчаса. А корпус и мачты корабля скрипели в громкой досаде на ветер и море, что ополчились со всех сторон. Немногие оставались наверху, мне показалось, что я заметил ни с чем не сравнимую фигуру Джона Тренинника высоко надо мной на грота–рее. Иногда в складках между огромными валами я едва различал «Ройал мартир»: с наветра от нас и далеко впереди, уверенно идущий в северном направлении. Как и мы, он нёс только наполовину зарифленные паруса на нижних реях — зарифлённые фок и грот, как говорят моряки, хотя одному Богу известно, как мне удалось запомнить эти названия. Отклонился от нас не больше, чем на три румба, прикинул я. Вдали за правым бортом я видел мачты с полудюжины крупных торговых судов, несомненно, идущих от Бристоля, наверное, в Африку или в Америки. Им придётся лавировать, подумалось мне, ведь их курс лежит почти прямо против ветра. Вдалеке за левым бортом виднелась россыпь крошечных парусов корнуольских рыболовов, что сидели на высоких волнах, как утки на плотине, и занимались промыслом у отмелей, видимо, расположенных в том направлении. Храбрые сердца у тех, кто отправляется на столь хрупких судёнышках в бурное море, наверняка они в родстве с кем–то из моих людей, в большинстве своём знакомых с такой жизнью.

Я стоял на шканцах у правого борта, держась за верёвку — ванту, да, её самую! — и раскачиваясь вместе с движением корабля. Вопреки напряжению, ливню и шуму, я ощутил, что готов рассмеяться в голос — мне больше не нужны были подсказки, куда смотреть и на что обращать внимание. Я почувствовал себя новорожденным, впервые видящим мир вокруг, впитывающим его чудеса и загадки вместе с ветром и солёными брызгами.

Странно, как такое происходит в жизни. Мы учимся, и уроки скользят подобно волнам, омывающим берег, не оставляя следа. Но пройдёт достаточно приливов и отливов, и сама форма берега изменится — так же и с освоением новой науки. В какой–то миг материал слишком труден, и нам не под силу постичь его. И вдруг без предупреждения и без явной причины знание просто появляется. Преподаватели, без сомнения, назовут это моментом понимания или чем–то подобным. Как бы то ни было, на шканцах «Юпитера» я ощутил и узнал его, это прозрение. И спустя столько лет я нутром чувствую трепет того восторга — да, несмотря на все ужасы, которые он предзнаменовал.