Джентльмены

Сказано — сделано, мы отправились на кухню, где стали пить кофе и говорить о зиме, которая уже стояла на пороге. Черстин собиралась уехать на Рождество, а мы с Генри решили держать оборону дома. О Лео мы почти ничего не знали, но он, как известно, никогда не был в восторге от праздников и торжеств.

Назойливый Генри во что бы то ни стало хотел узнать, влюблена ли Черстин в Лео.

— Не знаю, — ответила та, пережевывая булочку с шафраном. — Он такой чувствительный. Но я не знаю.

— Никто и не думает, что ты знаешь. Ему, во всяком случае, было бы хорошо с такой девушкой, как ты. Впрочем, кому не было бы с тобой хорошо!

Зима пришла внезапно. Пришла она надолго. За одну ночь Стокгольм покрыл первый снег, и мороз ударил такой, что снег не растаял. Пункт «Дрова» стал все чаще появляться в расписании Генри, и каждую неделю нам приходилось посвящать несколько часов копанию в заброшенных контейнерах в поисках хлама, который мы тащили на чердак, чтобы распилить на куски подходящей величины.

Эта зима поражала своей настойчивостью и последовательностью: она продержалась до самого апреля, хотя в начале мы, к счастью, об этом не знали — так далеко в будущее Генри заглянуть не мог, — а с последовательными явлениями всегда приятно иметь дело. Последовательный друг становится все более незаменимым, а столь же последовательный враг становится, следовательно, заменимым. Зима пришла в одночасье — чтобы остаться надолго.

Генри, как известно, был очень суеверен и слепо верил известному лопарю, который предсказывал погоду по оленьим потрохам. Мы читали все газеты, чтобы найти прогнозы этого лопаря, но не находили. Генри пришлось полагаться на свои чувствительные суставы и их метеорологические пророчества. Это ревматизм, говорил он. Наследственность плюс пятилетние скитания по Центральной Европе и ее холодным вокзалам. Такова цена, которую ему пришлось заплатить за опыт. Но дело того стоило.

— У матери тоже ревматизм, — говорил он. — Мать… Мать!

— Что — мать? — не понял я.

— Когда я последний раз звонил маме? Несколько недель назад!

— Ужас.

— Скоро пойдем к ней на рождественский обед, чтобы ты знал. К самому Рождеству она уедет на Стормён. Если не придем, она очень обидится.

Итак, нас всех пригласили на рождественский обед к маме братьев Морган, и мы приложили массу усилий, чтобы разыскать Лео. Он пропадал уже больше недели, и никто не знал, где он скрывается. Генри достал номера телефонов самых разных бродяг, но это не дало результата. В конце концов нам пришлось отправиться на обед без Лео — он как сквозь землю провалился.

Фру Грета Морган выглядела вовсе не так, как я представлял себе. Она была меньше ростом и более хрупкой, рукопожатие ее казалось почти беспомощным. Она сказала, что очень рада нас видеть. Она слышала так много хорошего обо мне. Как любая настоящая мать, она приготовила обильное угощение и накрыла рождественский стол — правда, накануне праздника, — и даже купила пол-литра черносмородиновой водки. В винный магазин она заглядывала не чаще одного раза в год — и заодно сдавала прошлогоднюю бутылку. Генри это восхищало. Винные бутылки сдают не ради денег, а ради принципа. Бутылки выбрасывать нельзя. Бутылки должны возвращаться в круговорот, как и люди. Мама Грета слушала сына, качая головой: сынок ничуть не повзрослел.

Итак, я оказался в доме, где прошло детство братьев Морган, в темной двухкомнатной квартире на Брэнчюркагатан, где одна из комнат почти всегда была закрыта — детская, полная старых вещей Генри и Лео. По какой-то необъяснимой причине Грета не трогала эту комнату, оставив в ней все по-прежнему. Там царила очень странная атмосфера. На стене над кроватью висела циновка — для защиты бледных обоев. На циновке — фото мальчиков в детстве, Чарли Паркера, Ингемара Юханссона, [64] «Битлз» и «Роллинг Стоунз». На полке из мореного дерева стояло множество моделей самолетов, машин и кораблей, старые учебники, детские книжки и фотографии. Одна из фотографий изображала счастливую семью в середине пятидесятых. Барон Джаза — точно такой, каким я видел его в сериях фото времен расцвета шведского джаза, Грета в красивом платье, наверняка сшитом в швейной мастерской у Мариаторгет, Генри с распухшей щекой, явно после тренировки в клубе «Европа», и Лео, похожий на загадочную птичку.

На письменном столе у кровати стоял старый неуклюжий радиоприемник «Филипс» из Голландии, подаренный Лео дедом, рядом — аквариум, медленные пузыри в котором были единственным признаком жизни в комнате.

Комната была своего рода музеем, памятником братскому союзу, так и оставшемуся мечтой матери. Каждая вещица, казалось, могла что-то рассказать об одном из братьев. Вещи несли на себе печать братьев Морган, нестираемые отпечатки их пальцев — казалось, они и сами сидят где-то в комнате, прячутся под кроватью, навсегда объединенные оставленными в этой комнате вещами.

Когда Генри вошел в свою старую комнату, я стоял, уставившись в аквариум. У илистого дна вдруг пошевелилась размытая тень, словно призрак прошлого.