Джентльмены

Нина Нег решила, что мысль дьявольски хороша, и явно впечатлилась простыми приемами, с помощью которых Лео открыл дверь, ведущую на роскошный чердак. К окошку в потолке можно было подняться по приставной лестнице. Лео молча взобрался первым. Сглотнув ком в горле, он помог Нине подобраться к краю, за которым был виден весь город, ночной Стокгольм. Нина робко чертыхнулась, узрев потрясающий вид на чертову дыру под названием Стокгольм. Волны проклятий уносили ее за моря, к Амстердаму и Лондону, в города, куда более интересные, чем Стокгольм. Вот заработает она немного, и только ее здесь и видали, пусть этот дрожащий поэтишка так и запомнит.

Нина Нег замерзла и стала спускаться по лестнице, Лео спустился за ней, но Нина исчезла в темноте. Лео напрасно пытался поймать хоть звук, ничто не выдавало ее присутствия. На ощупь добравшись вдоль ветхой стены до дымовой трубы, Лео затаил дыхание. Пытаясь вспомнить устройство чердака, он остановился у пересечения ходов, которое невозможно было миновать, двигаясь в любом направлении. Он стоял, слыша лишь собственное сердце: Нины не было. В какой-то момент ему показалось, что она сбежала, оставив его одного, — с нее станется, доверять Нине нельзя, это в ней и нравилось.

Вдруг всего в паре метров от Лео вспыхнула спичка. То была Нина, которой надоело играть в эту скучную игру. Она ни за что не призналась бы, что испугалась. Закурив, она протянула сигарету Лео и спросила, не всю ли ночь они собираются торчать на этом проклятом чердаке. Торчать необязательно, отозвался Лео, можно и посидеть на диване — на чердаке есть что-то вроде кабинета с диваном, столом и двумя креслами. Нина не поверила, пока не увидела комнату собственными глазами. Она уселась на диван, а Лео зажег стеариновую свечу, приросшую к старой столешнице.

Об этом «диване в мурашках» и шла речь в стихотворении. Описание свидания мрачно, но надо учесть, что любовный дебют на старом изъеденном молью диване, на холодном чердаке на улице Тиммермансгатан — это не слишком романтично, особенно если самые нежные слова, которые слышит новичок, — это то, что он слишком уж чертовски хорош для какого-то там поэта.

Возможно, слова о диване в мурашках содержат отчасти потаенное, но оттого не менее глубокое разочарование. Лео и Нина слишком дорожили правом на свободу и после дебюта на чердаке не собирались, так сказать, признавать друг друга. Ни один из них не верил в постоянные отношения, и Лео — пусть и не имевший подобного опыта, — принял твердое решение сторониться всего, что только может напомнить брак. Они договорились не нарушать этой установки.

Тем не менее в словах о диване слышатся горечь и отчаяние. «В той темноте не осталось улик…» — словно любви нужно нечто большее, чем воспоминания. «Она без гражданства…» — она не была обычной гражданкой, она была повстанцем, на которого никто не имел права притязать, а Лео, возможно, именно этого и хотел — права на Нину Нег. Он любил внезапное выражение серьезности в ее усталых глазах, он хотел разделить с ней эту серьезность.

Но были и те, кто предъявлял права на Лео Моргана. Нельзя сказать, что его мать Грета наблюдала за возмужанием — или, на ее взгляд, одичанием, — сына вполне невозмутимо. За Генри числилось много грехов, он был беспутным дезертиром, но, по крайней мере, прилично выглядел. А прежний примерный мальчик Лео, казалось, сознательно развивал в себе неряшливость, вследствие которой его комната и внешность полностью лишились порядка. Мать не понимала его.

С Континента время от времени приходили фотографии Генри, запечатленного на фоне различных монументов. Он то и дело становился добычей фотографов, промышлявших на улицах Копенгагена, Берлина, Лондона и прочих мегаполисов и делавших нечеткие снимки с плохой композицией. Но мать довольствуется немногим, а ошибки здесь быть не могло: на Родхуспладсен, Курфюрстендамм, на площади Пиккадилли, у Дунайского канала и в Тюрильи и вправду красовался все такой же элегантный Генри.

Грета вешала фотографию за фотографией на кухне, вздыхала и гадала, долго ли Генри будет скрываться. Власти, казалось, давным-давно забыли о нем, и тюрьма по возвращении ему не грозила. Но Генри не думал возвращаться, он кочевал с места на место. Причин для беспокойства не было. Фотографии свидетельствовали о прекрасном самочувствии Генри.