Джентльмены и игроки

– Знаю-знаю. Не курить, не пить, не есть жареную рыбу с картошкой, не делать забегов на сто ярдов, не знакомиться с хорошенькими женщинами, не…

Он прервал меня.

– Я говорил с вашим терапевтом. Доктор Бивенс, так, кажется?

– Бивенс. Я с ним близко знаком. С тысяча девятьсот семьдесят пятого по тысяча девятьсот семьдесят девятый. Блестящий малый. Получил «отлично» по латыни. Изучал медицину в Дареме.

– Верно, – сказал он, вложив в эти два слога бездну неодобрения. – Он говорит, что уже давно беспокоится о вас.

– В самом деле?

– Да.

Черт побери! Вот что получается, когда даешь мальчикам классическое образование. Они обращают его против вас, поросята этакие, и не успеваете вы понять, что к чему, как уже сидите на обезжиренной диете, одеты в тренировочные штаны и подбираете себе богадельню.

– Тогда не томите. Что этот маленький выскочка рекомендует на сей раз? Горячий эль? Магнетизм? Пиявки? Я помню, как он сидел у меня в классе – такой маленький, кругленький, вечно с ним что-то случалось. А теперь он указывает мне, что делать?

– Он вас очень любит, мистер Честли.

Ну вот, начинается, подумал я.

– Ведь вам шестьдесят пять…

– Шестьдесят четыре. У меня день рождения пятого ноября. В Ночь костров.[37]

Он покачал головой, отмахиваясь от Ночи костров.

– И вы полагаете, что можно навсегда сохранить ваш образ жизни…

– А какой у меня выбор? Согласиться на участь прикованного Прометея?

Доктор вздохнул.

– Я уверен, что такой образованный человек воспримет пенсию и как награду, и как стимул. Нашли бы себе хобби…

Хобби! Еще чего!

– Я не собираюсь на пенсию.

– Будьте же благоразумны, мистер Честли…

Моя жизнь уже тридцать лет заключена в «Сент-Освальде». А что еще есть? Я сел на своей кровати-каталке и спустил ноги вниз.

– Я чувствую себя прекрасно.

3

Четверг, 30 сентября

Бедный старый Честли. Знаете, мне захотелось поехать навестить его после уроков, и обнаружилось, что он уже выписался из кардиологического отделения, к неудовольствию врачей. Но его адрес есть в сент-освальдском справочнике, и я отправляюсь к нему, прихватив комнатный цветок в маленьком горшке, купленный в больничном киоске.

Никогда не приходилось видеть его вне школы. Старик, со стариковской белой щетиной под подбородком и старчески костлявыми белыми ногами в стоптанных кожаных шлепанцах. Он почти растрогался, увидев меня.

– Напрасно вы беспокоились, – заявляет он. – Утром я снова буду в школе.

– Правда? Так быстро?

За такое я почти люблю его, но и тревожусь. Мне слишком нравится наша игра, чтобы дать ему из нее выйти из-за каких-то дурацких принципов.

– Может, стоит передохнуть несколько дней?

– Даже не начинайте, – протестует он. – Мне этого с лихвой хватило в больнице. Найдите себе какое-нибудь хобби, сказал доктор, что-нибудь спокойное, чучела или макраме… Боги, да почему сразу не дать чашу с цикутой и не покончить со всем этим?

Мне кажется, он слишком драматизирует, и я так ему об этом и говорю.

– Ну что ж, – корчит он гримасу, – это я отлично умею делать.

У него крошечный двухэтажный домик в десяти минутах ходьбы от «Сент-Освальда». Прихожая доверху завалена книгами – одни на полках, другие на полу, так что определить цвет обоев почти невозможно. Ковры вытерты до основы, везде, кроме гостиной, где притаился призрак коричневого аксминстера[38]. Он пахнет пылью, полиролью и собакой, умершей пять лет назад, большой школьный радиатор в прихожей пышет жаром, пол на кухне выложен мозаичной плиткой, уйма школьных фотографий покрывает каждую пядь голых стен.

Он предлагает мне чаю в сент-освальдской кружке и достает с каминной полки коробку шоколадного печенья весьма сомнительного вида. Я замечаю, что дома он кажется меньше ростом.

– Как там Андертон-Пуллит? – Очевидно, он спрашивал об этом в больнице каждые десять минут, даже когда мальчик был уже вне опасности. – Выяснили, в чем дело?

Я качаю головой.

– Я не сомневаюсь, что никто вас не обвиняет, мистер Честли.

– Это не важно.

Это и правда не важно, о чем говорили фотографии на стенах с двойными рядами юных лиц; и мне подумалось, что там, среди них, мог быть и Леон. И что бы со мной стало, если бы сейчас, в доме Честли, на снимке оказалось его лицо? И рядом с ним – я, в кепке, надвинутой на глаза, и блейзере, застегнутом на все пуговицы, чтобы скрыть рубашку из магазина подержанной одежды?

– Бог троицу любит, – размышляет Честли, потянувшись за печеньем, но раздумав. – Сначала Дуббс, теперь Андертон-Пуллит, – кто следующий?

– Вы никогда не казались мне суеверным, сэр, – улыбаюсь я.

– Суеверным? Здесь станешь. – Он берет наконец печенье и макает в чай. – Разве можно проработать в «Сент-Освальде» так долго и не уверовать в приметы, предзнаменования и…

– Призраков? – не без лукавства предполагаю я.

Он отвечает без улыбки:

– Конечно. Это чертово место ими просто кишит.

На мгновение приходит мысль, что он думает о моем отце. Или о Леоне. Еще мгновение я раздумываю о том, нет ли среди этих призраков и меня.

4