Джентльмены и игроки

Отец пытается встать. Это удается не без труда. Его лицо осунулось от расстройства, и у меня внутри все съеживается от стыда.

— Пожалуйста, сэр...

Слоун тоже все это видит. Его крупная фигура загородила дверной проход. На секунду его глаза останавливаются на мне, и я замечаю в них жалость, но ни проблеска узнавания, хотя он должен был видеть меня в «Сент-Освальде» раз десять, не меньше. Я хочу сказать ему: «Сэр, вы меня не узнаете? Это ведь я, Пиритс. Вы присудили мне однажды два очка для моего отряда — помните? — и велели записаться в команду кросса по пересеченке».

Но это невозможно. Я слишком ловко обманываю. Раньше казалось, что они, учителя «Сент-Освальда», безупречны — и вот передо мной Слоун с покрасневшим глуповатым лицом, точь-в-точь мистер Груб в день своего краха. Чем он может нам помочь? Мы с отцом одни, и только я это знаю.

— Держитесь, Джон. Я сделаю все, что смогу.

— Спасибо, сэр. — Отец уже дрожит, — Вы настоящий друг.

Слоун кладет руку ему на плечо. В его голосе теплота и сердечность, он все еще улыбается.

— Выше голову, дружище. Вы справитесь. Немного везения, и к сентябрю все наладится, а другим ничего знать не надо. Только не валяйте дурака, не лодырничайте больше, а? И, Джон... — Он дружески треплет отца по руке, будто гладит перекормленного Лабрадора. — Бросьте пить, ладно? Еще что-нибудь — и даже я не смогу помочь.

До некоторой степени Слоун сдержал слово. Жалоба спущена на тормозах — или, по крайней мере, положена на полку. Каждый день он забегает узнать, как дела, и отец, кажется, понемногу берет себя в руки. Что еще важнее, казначей нанял некоего мастера на все руки, малость тронутого Джимми Ватта, который возьмет на себя самые неприятные обязанности смотрителя, чтобы тот занимался настоящей работой.

Это наша последняя надежда. Лишившись работы смотрителя, Джон Страз окажется бессилен против Шарон и Ксавье. Но ему нужно захотеть удержать меня, а для этого мне нужно стать тем, кем он хочет меня видеть. И я принимаюсь за дело, стараюсь для отца. Смотрю футбол, ем жареную рыбу с картошкой, выбрасываю свои книги, вызываюсь на любую работу по хозяйству. Сначала он поглядывает на меня с подозрением, потом с изумлением и наконец с мрачным одобрением. Та безысходность, которая охватила его, когда он узнал о жизни моей матери, стала вроде бы понемногу отступать. Он с горьким сарказмом говорит о ее парижской жизни, лощеном муже из колледжа, о ее вере в то, что она сможет снова влезть в нашу жизнь, черт побери, когда пожелает.

Воодушевившись, я внушаю ему, что нужно сорвать ее планы, показать, кто тут хозяин, обвести ее вокруг пальца, как бы поддавшись ее дурацким замыслам, а в конце нанести решающий мастерский удар и оставить ее с носом. Я взываю к его природе, направляю его действия — ему всегда было легко в мужском обществе, а женщины со своими кознями вызывали у него злобное недоверие.

— Все они такие, — заявил он мне однажды, пустившись разглагольствовать, словно забыл, с кем говорит. — Суки. Сначала улыбаются тебе до ушей, а потом хватают кухонный нож и вонзают тебе в спину. И все сходит с рук — в газетах каждый день об этом пишут. И что тут сделаешь? Здоровенный мужик — и такая маленькая слабенькая девчонка. Конечно, все думают, будто он что-нибудь с ней сделал, так? Насилие в семье или как там его, черт подери. И вот она хлопает глазками в суде, у нее опека над детьми, наличные и бог знает, что еще.

— Не нужна мне опека.

— Да ладно уж, — говорит Джон Страз. — Хватит придуриваться. Там Париж, хорошая школа, новая жизнь.

— Сколько можно повторять, я хочу остаться здесь.

— Да почему же? — Он с недоумением смотрит на меня, как собака, которую оставили без прогулки. — У тебя будет все, что хочешь. Одежда, пластинки...

— Мне этого не надо. Думаешь, она просто возьмет, блин, и вернется через пять лет и купит меня на деньги этого француза? — отвечаю я, а над его голубыми глазами пролегает морщина. — Ведь все эти пять лет у меня был ты. Заботился обо мне. Старался, как мог.

Отец едва заметно кивает, и видно, что он внимательно слушает.

— У нас же все было хорошо, правда, папа? На что они нам сдались?

Молчание. Кажется, мои слова задели верную струну.

— Это у тебя все было хорошо, — говорит он.

Непонятно, вопрос это или нет.

— Мы же справимся, — говорю я. — Всегда справлялись. Бей первым, и бей быстро. Пап, не сдавайся, слышишь? Чтоб эти подонки не смели тебя победить.

Снова пауза. Потом он рассмеялся — поразительным, солнечным молодым смехом. Просто удивительно.

— Ладно, детка, — произносит он. — Давай попробуем.

И с новой надеждой мы вступаем в август. Через три недели мой день рождения, через четыре — начинается новый триместр. Полно времени, чтобы отец привел территорию к ее изначальному виду, все починил и наладил, поставил мышеловки и перекрасил Игровой Павильон. Ко мне вернулся оптимизм. И не на пустом месте: отец не забыл наш разговор и на этот раз, по-моему, старается себя преодолеть.