Джентльмены и игроки

Наступило холодное молчание. Я понял, что мой голос — давно приспособившийся к акустике Колокольной башни — слишком громок. Несколько мальчиков с родителями слонялись поблизости, а маленький Тишенс, который все еще был на дежурстве, смотрел на меня с открытым ртом.

— Очень хорошо, мистер Честли, — натянуто произнес Новый Главный.

И пошел своей дорогой, а я остался с чувством, что в лучшем случае одержал пиррову победу, а в худшем — самым дурацким образом забил мяч в свои ворота.

4

Бедный старый Честли. Он уходил сегодня с таким подавленным видом, что, может, и не стоило красть его ручку. Он показался стариком — не грозным учителем, а старым, грустным комедиантом с обрюзгшим лицом; стариком, чье время ушло. Это, конечно, совершенно не так. У него чрезвычайно твердый характер, острый — и опасный — ум. И все же — можете назвать это ностальгией или извращением — сейчас он мне нравится больше, чем прежде. Стоит ли прийти к нему на помощь? В память о прежних днях?

Да, быть может. Быть может, я так и сделаю.

Первую рабочую неделю стоит отметить бутылкой шампанского. Конечно, игра только начинается, но уже посеяно столько ядовитых семян — и это лишь начало. Коньман оказался ценным орудием — почти что Закадычный Дружок, как их называет Честли, — он разговаривал со мной почти на каждой перемене, впитывая каждое слово. Нет, ничего такого, что можно было бы поставить мне в вину — уж мне ли не знать, — но намеками и шутками я надеюсь повести его верным путем.

Его мать, конечно, не стала жаловаться в правление. У меня на этот счет не было никаких сомнений, несмотря на все ее актерство. Во всяком случае, не сейчас. Тем не менее все это копится. В самой глубине, там, где такие вещи имеют значение.

Скандал — та гниль, от которой крошится фундамент. «Сент-Освальд» получил свою порцию гнили, но большую часть ее аккуратно вырезало правление и Попечительский совет. Дело Стержинга, например, или эта грязная история со смотрителем пятнадцать лет назад. Как его звали? Страз? Не могу вспомнить подробности, старина, но все это лишь доказывает, что доверять нельзя никому.

В случае мистера Груба и моей собственной школы не было никаких попечителей, которые брали бы на себя такие дела. Мисс Поттс слушала с выпученными глазами и раскрытым ртом, который меньше чем за минуту из надуто-убежденного стал яблочно-кислым.

— Но Трейси только пятнадцать, — проговорила мисс Поттс (она всегда старалась выглядеть любезной на уроках мистера Груба, но сейчас просто застыла от возмущения). — Пятнадцать!

— Да. Но никому не говорите. Он убьет меня, если узнает.

Это была приманка, и она, как и ожидалось, клюнула.

— Ничего с тобой не случится, — твердо сказала она. — От тебя требуется только одно — рассказать мне все.

На встречу с Грубом теперь идти незачем. Вместо этого можно сидеть у кабинета директора, дрожа от страха и радости, и слушать, как за дверью разворачивается трагедия. Груб, конечно, все отрицал, но помешанная на нем Трейси отчаянно рыдала из-за его публичного предательства, сравнивала себя с Джульеттой, грозила самоубийством и наконец заявила, что беременна, после чего все как с цепи сорвались и стали друг друга обвинять. Груб удрал, чтобы позвонить представителю профсоюзов, а мисс Поттс пригрозила сообщить обо всем в местные газеты, если немедленно не примут меры, чтобы защитить невинных девочек от этого извращенца, которого она, по ее словам, всегда подозревала и по которому тюрьма плачет.

На другой день мистер Груб был отстранен от занятий на время следствия, а после того, что открылось, так и не вернулся. В следующем триместре Трейси объявила, что не беременна (к явному облегчению не одной пятиклассницы), появилась новая, совсем молоденькая учительница физкультуры по фамилии Эпплуайт, которая приняла мою астму без любопытства и лишних вопросов, и в результате оказалось, что даже без уроков карате можно заработать некоторое — правда, сомнительное — уважение одноклассников за смелость выступить против этого ублюдка Груба.

Еще раз повторю: точно запущенный камень может свалить и гиганта. Груб был первым. Если хотите, проба пера. Вероятно, мои одноклассники это почувствовали — почувствовали, что у меня появился вкус к борьбе, потому что их издевательства, которые делали мою жизнь невыносимой, в основном сошли на нет. Конечно, любить меня не стали, но если раньше ко мне цеплялись все, кому не лень, то теперь меня оставили в покое равно учителя и ученики.

Слишком мало и слишком поздно. К тому времени мои визиты в «Сент-Освальд» стали почти ежедневными. Прятаться там в коридорах, а на переменах и в обед встречаться с Леоном, — это ли не счастье? Наступила экзаменационная неделя, и Леону разрешили самостоятельно работать в библиотеке, когда ему не надо было сидеть на экзамене, так что мы вместе уходили в город, разглядывали пластинки — а иногда крали их, хотя Леон, которому давали достаточно карманных денег, в этом не нуждался.