Джентльмены и снеговики (сборник)

Димка и считать научился по девочкам: в его дворе их восемь, в соседнем – пять, через двор – десять. Он обожал звать их по именам – громко, на всю округу, пугая домашних птиц и тощих котов. А имена-то – сплошная музыка! Люба, Валюша, Маша, Гузаль, Фарида, Бахмал… Вперемешку русые, рыжие и черные косички, легкие ситцевые сарафанчики в ромашку и сине-желтые в черный зигзаг национальные платьица-куйлаки, из-под которых торчали обшитые снизу блестящей тесьмой штанины шаровар. Матери также шили детям одежду из всего, что попадалось под руку, – из наматрасников, наперников, мешков из-под муки. Но даже перешитая из наволочки юбчонка виделась Димке самым дивным нарядом. То, что «они все дуры», в чем был искренне убежден его лучший друг Мансур, ничуть Димку не смущало. Ну дуры. Но ведь такие необыкновенные! И пахнут не так, как мальчишки, а чем-то девчоночьим – миндальной ореховой крошкой, сладкой курагой, изюмом, чуть забродившим дынным спелым духом, а по праздникам – бухарской халвой.

– Донжуанчик растет! – улыбался однорукий учитель Алишер, тайно вздыхавший по тете Марусе, но так за все годы ее с Димкой затянувшейся эвакуации и не решившийся за ней поухаживать.

После того как уехала Гуля, Димка поцеловал Валюшу. Она надула губки, будто собиралась заплакать, но не заплакала, а побежала к девочкам, и Димка подслушал, как она рассказывает подругам об этом происшествии. И в рассказе том были нотки хвастовства, поданные Валюшей в качестве справедливого гнева и возмущения «гадким мальчишкой». Но что-то Димке подсказало, что не так уж это ей неприятно.

Перецеловав по разу, а то и по два всех окрестных девчонок, до которых он мог дотянуться своим малым ростом, Димка понял одну нехитрую истину: они, эти вкусно пахнущие создания, совсем не сердятся на него, а даже очень рады поцелуям. Девочки, все как одна, нарочито фыркали, кокетливо дергали худыми плечиками и бросали ему на выдохе: «Дурак!» Но «мелюзгой» на русском и узбекском дразнить перестали.

– Я тебе больше не нравлюсь? – спросила однажды чернобровая смешливая Фарида.

– Почему? Очень нравишься! – ответил Димка.

– Но ты меня только один раз поцеловал, а Гузаль два.

Димка вытянул губы и чмокнул ее в золотистую щеку.

Фарида вздохнула и, помолчав, сказала с упреком:

– А Гузаль ты в губы поцеловал!

Димка этого не помнил.

Получив выклянченный поцелуй в губы, счастливая Фарида умчалась к маленьким сестрам хвастаться, что у нее теперь есть жених.

– Что ж ты будешь делать, горе мое? – качала головой тетя Маруся. – Тебе придется на них всех жениться!

– Ну и женюсь! – гордо задрав нос, отвечал Димка. – Дядя Алишер рассказывал, что у его знакомого несколько жен!

– Да как мы их всех прокормим? – смеялась тетя Маруся. – Одна Зулхумар ест больше, чем мы с тобой вдвоем!

– Да уж! – подхватывал Алишер. – Здесь, брат, Восток. Посмотрел на девушку – женись! А уж поцеловал – считай, что свадьбу сыграл.

– Правда? – изумился Димка. – Я сейчас Аню люблю. Я ее три раза поцеловал. Это значит, три раза женился?

Алишер захохотал:

– А на прошлой неделе ты мне рассказывал, что не можешь выбрать между Любой и Мадиной. Эх, Маруся, увозить надо парня, пока и впрямь не «сговорили».

Тетя Маруся кивала, отшучивалась, сама же с какой-то тоской думала о возвращении.

Родственников в Ленинграде не осталось: те, что были, не пережили блокаду. Дворничиха баба Нина прислала ей письмо еще в конце сорок третьего, что дом их в Якобштадтском переулке цел, хоть от фугасной бомбы и сгорел флигель с прачечной, и что комната их стоит пустая, ждет возвращения. Тетя Маруся рыдала сутки над письмом, а соседи даже начали было собирать их с Димкой в дорогу, раздобыв плетеный короб и складывая в него все, чем были богаты, по широте души – от красно-бурого верблюжьего одеяла до мешка с изюмом. Но тетя Маруся все откладывала поездку, ссылаясь сначала на то, что Димка маленький, и неизвестно, как в Ленинграде с работой, и, мол, надо бы сначала дождаться полной нашей победы. Бабушка Нилуфар гладила ее по волосам и уговаривала остаться насовсем. Тетя Маруся вздыхала, мотала головой и выдавала не то стон, не то хрип, но тем не менее еще на пять с половиной лет после прихода того самого письма задержалась в гостеприимном Ташкенте.

Уже и бурно отпраздновали Победу, и всем двором встретили вернувшихся с фронта соседей, а тетя Маруся все медлила и медлила с возвращением в Ленинград, словно больше всего на свете боялась войти в ту самую комнату, где родилась, выросла и была так счастлива.

– Учиться тебе надо, Маруся, – убеждал ее Алишер. – Не всю же жизнь на машинке клавиши отбивать. Ты вот геологом стать хотела.

Тетя Маруся вздыхала, понимая, что он прав и надо поступать в институт – и непременно в ленинградский Горный, где до самой смерти преподавали ее отец и мать, но все тянула и тянула с отъездом. Когда же Димке пришло время идти в школу, она списалась со своей старенькой учительницей, ставшей к тому времени директором, и получила ясный ответ: будет для Димки место в первом «Б» классе, собирайте чемоданы.