Джером К. Джером. Собрание сочинений в одном томе

Самые мешкотные слуги — это, бесспорно, те, которые состоят при пассажирских британских железных дорогах. Одно уж дыхание такого прислужника — тихое, ровное, спокойное, проникнутое лучшими свойствами прадедовских часов, — внушает вам понятие о достоинстве и величии этого джентльмена. От всей его выразительной особы веет атмосферою страны грёз. Благодаря ему сами по себе непривлекательные пассажирские залы становятся чем-то вроде оазисов покоя среди бешеной суеты тревожного мира. Вся их обстановка вполне гармонирует с прислужником: старые сиденья, тянущиеся бок о бок тесными рядами, как мертвецы в морге, покрытые такими же белыми чехлами и свидетельствующие о смерти и разрушении; блюдо с мертвыми мухами, глубокомысленно водворенное как раз в центре стола; пестро разрисованные объявления о пиве и портере необыкновенных качеств и о чудо-шампанском, бьющем фонтаном из стен старого, по всей вероятности, судя по его виду, осаждаемого привидениями замка, расположенного в мертвой пустыне; однообразное, снотворное жужжание больших синих мух и т. п. вокзальные аксессуары.

Дух этого «оазиса» быстро овладевает вами. Вы вошли в залу с намерением использовать оставшиеся до отхода поезда пятнадцать минут и наскоро съесть баранью котлетку, запив ее стаканом кларета. Но один взгляд на прислужника убеждает вас, что такое намерение может показаться ему неуместным и, пожалуй, даже, так сказать, не английским. Поэтому вы заказываете порцию холодного мяса и кружку пива. Британский вокзальный прислужник относится отрицательно к вину; он — человек Средневековья, а пивные кружки с крышками напоминают именно те времена. К мясу вам, быть может, подадут картофелину, видом и вкусом напоминающую мыло; потом поставят перед вами пародию на сыр и блюдо с плавающей в воде зеленью, похожею на корм для кроликов, но долженствующею изображать салат.

Пока вы справляетесь со всем этим, поезд уходит, и на вас нападает странная сонливость. Понемногу у вас исчезает последний проблеск сожаления о том, что вы прозевали поезд и вместе с тем нарушили известное принятое вами на себя обязательство, что должно навлечь на вас серьезные неприятности, а быть может, и невознаградимые потери. И все это благодаря нашему, английскому, вокзальному прислужнику. Поговорим теперь об иноземных.

Для английского путешественника иноземные прислужники, не только вокзальные, но и отельные, прямо невыносимы, по крайней мере, на первых стадиях их карьеры. Я только тогда могу терпеть такого прислужника, когда понимаю его, а он понимает меня. Меня всегда сильно раздражает, когда его английский язык хуже моего французского или немецкого, но он, вероятно, в целях дальнейшего усовершенствования в английском языке, упорно настаивает на том, чтобы беседа велась исключительно по-английски. И это в то время, когда я наскоро закусываю на вокзале или обедаю в гостинице, то есть в то время, когда все мои мысли устремлены исключительно на еду и заботу о хорошем пищеварении, а вовсе не на лингвистические экзерсисы.

Один прислужник, которого я встретил в отеле в Дижоне, знал по-английски не больше попугая. Когда я вошел в столовую и подозвал его, чтобы заказать обед, он вдруг воскликнул на немыслимом английском языке и каким-то странным тоном:

— А! Вы… англичанин!

— Да, англичанин, — ответил я. — Ну и что из того?

Шла англо-бурская война, и я был уверен, что этот прислужник хочет в моем лице оскорбить всю английскую нацию, а потому приготовился дать ему надлежащий отпор.

— Вы англичанин… англичанин, — твердил он в ответ, видимо не зная, что еще добавить; при этом в его тоне звучала радостная нотка.

Я понял, что он пытался только предложить мне вопрос: не англичанин ли я? Я еще раз сознался ему, что он угадал верно, и стал обвинять его в том, что он — француз. Он не возражал против этого. Полагая, что «введение» этим и ограничится, я начал заказывать себе обед. Я заказывал его на французском языке. Я не хвалюсь своим французским, потому что никогда не был охотником учиться по-французски; меня заставляли, пользуясь моим малолетством и моей, как принято нынче добавлять в этих случаях, «беспомощностью и беззащитностью». И я старался учиться этой, по моему тогдашнему мнению, тарабарщине как можно меньше. Несмотря на это, я все-таки выучился болтать по-французски настолько, чтобы иметь возможность жить в местностях, где не могут или не хотят говорить на других языках, кроме французского. Предоставленный самому себе, я с полным успехом мог бы заказать себе на этом языке приличный обед.