Джером К. Джером. Собрание сочинений в одном томе

Современные писатели не то: они работают исключительно по «научным» методам. Они показывают нам человека, носящего, скажем, подвязки, и мы сразу понимаем, что этот человек — олицетворение вульгарности. Иначе, — утверждают эти писатели, — и быть не может, потому что ни один настояний джентльмен не позволит себе носить подвязок. Писатель указывает нам, какого рода носки носит герой, и мы уже вперед знаем, состоится ли брак этого героя с намеченной им девицей из высшего круга или нет. Для полного же удостоверения джентльменства своего героя автор снабжает его золотым портсигаром.

Для чего же все это пишется? Да просто, по моему мнению, для того, чтобы еще и еще раз показать, что и мужчина, подобно женщине, — такой же раб моды и что человек все еще не дорос до истинного понимания ни самого себя, ни великой цели своего существования на земле.

Это, конечно, очень грустно, но считаться с этим все-таки приходится.

XVIII Безвольный человек

Люди, лишенные собственной воли, играют очень жалкую роль в жизни. Они — вечные рабы всех и всего.

Я знал такого человека, познакомившись с ним еще в дни своей самой зеленой юности, когда меня только что поместили в школу, где он уже находился несколько лет. Моя первая беседа с ним произошла, насколько помню, при следующих обстоятельствах.

Пустынное место в городском парке. Он сидел, прислонившись спиною к огромному вязу, и курил большую глиняную трубку. Курил он с видимым отвращением и ежеминутным позывом к рвоте. После каждой затяжки он вынимал трубку изо рта, сплевывал в сторону и разгонял фуражкою облако вонючего табачного дыма, постоянно образовывавшееся вокруг него.

— Тошнит? — спросил я его из-за дерева, приготовившись в случае надобности бежать, потому что обыкновенно большие мальчики относятся довольно нелюбезно к задорным вопросам маленьких.

К моему немалому удивлению, а также и удовольствию, он отнесся к моей «дерзости» с полной снисходительностью и ответил совершенно просто и дружелюбно:

— Нет, пока еще ничего.

Между тем я успел убедиться, что его ноги вовсе не так длинны, да и самый вид не слишком страшен, как это мне сначала показалось, и я, вполне успокоившись насчет своей участи, отважился выйти из-за своей засады и несколько времени молча и участливо глядел на него. Он мне вдруг понравился, и я желал выказать ему свою симпатию. Очевидно, он это понял. Сделав сильную затяжку и сплюнув на сторону, он спросил меня:

— Пробовал ты когда-нибудь пить пиво?

Я сознался, что еще не пробовал.

— И хорошо делаешь, — похвалил он. — Это такая отвратительная бурда, что не дай бог и пробовать! — добавил он и судорожно передернул плечами.

Подавляя настоящую горечь воспоминанием о прошлом, он снова стал молча курить.

Я решился предложить другой вопрос:

— А вы пьете пиво?

— Пью, — угрюмо отозвался он. — Все пятиклассники пьют пиво и курят трубку. Так уж полагается, — добавил он как бы в пояснение.

Лежавший на его лице зеленоватый оттенок вдруг сделался интенсивнее. Видимо, сознавая и стыдясь этого, он вскочил и направился к кустам.

Через три года он кончил училище, и я не встречался с ним несколько лет. Но как-то раз мы столкнулись на одном из углов Оксфордской улицы и тотчас же узнали друг друга. Он пригласил меня побывать у него и даже погостить в доме его родных, в Суррее.

Я последовал его приглашению в следующие же свободные дни. Пока мы были в доме, он имел какой-то унылый и подавленный вид и все время тяжко вздыхал. Когда же мы с ним вдвоем ходили гулять по соседним лугам, лицо его просветлело и он пустился в веселую болтовню. Но лишь только мы повернули к дому, он принял прежний удрученный вид и снова завздыхал. За обедом он ничего не ел, выпив только глоток вина и закусив его куском хлеба.

Я спросил его тетушку:

— Что такое с вашим племянником? Уж не болен ли он?

— Ну, таким «больным» и вы можете сделаться когда-нибудь, — ответила она с многозначительной усмешкой.

— Когда же? — не на шутку встревожился я.

— А вот, когда влюбитесь, — последовал ответ.

— Разве он влюблен? — продолжал я любопытствовать.

— А разве вы этого не видите? — с оттенком негодования чуть не выкрикнула тетушка и даже всплеснула руками.

Я должен был сознаться, что вовсе не вижу этого, и по своей неопытности бухнул еще один вопрос:

— А когда это у него пройдет, он опять будет есть как все?

Тетушка впилась в меня пронизывающим взглядом, но, должно быть, поняв, что я не насмешничаю, а просто наивничаю по молодости, зашептала, близко нагнувшись ко мне и водя пальцем перед моим носом:

— Все это вы испытаете сами, когда очутитесь в его положении. Погляжу-ка я, как вы будете думать о еде, когда тоже влюбитесь!