Джигит

— Сделайте одолжение, — ответил стоявший на вахте Аренский. — Просю покорно.

Он стоял на правом крыле и, щурясь, рассматривал горизонт в бинокль. У него был отличный военно-морской вид, которым он малость рисовался, потому что тоже недавно кончил корпус. Всего лишь год назад.

И внезапно ему представилась возможность развернуться во всей своей красоте. Показать молодому, как нужно служить.

— Сигнальщик! Кто кому должен докладывать: вы мне или я вам? Справа по носу две мачты! Вахтенный, доложить командиру.

— Есть! — крикнул вахтенный и с громом сбежал по трапу.

Бахметьев бросился к дальномеру, но развернуть его не смог. Забыл, где он стопорится.

Мачты без дыма — это, несомненно, был военный корабль. Может быть, свой, а может быть, и нет, и от этого охватывала приятная тревога. Только где же был стопор?

Наконец дальномер развернулся, и в его круглом поле скачками понеслась потускневшая вода. Мачты мелькнули в глазах, но, подпрыгнув вверх, исчезли. Не сразу удалось снова их поймать, а удержать в поле зрения было еще труднее: сильно мешала тряска.

Одна из них была высокой, а другая коротенькой. Между ними намечались три низкие трубы и кое-какие надстройки. Похоже, что это был миноносец, и, скорее всего, очень большой.

Но сообщить Аренскому результаты своих наблюдений Бахметьев не успел.

— Господин мичман, — сказал сигнальщик Осипов, — это «Забияка», и мы его уже докладывали. Он вышел вперед нас, а теперь обратно повернул.

— Ну? — спросил появившийся на мостике Константинов. — Где здесь грозный неприятель?

— Это «Забияка», господин капитан второго ранга, — не смущаясь доложил Аренский. — Почему-то возвращается.

— Не препятствовать, — ответил Константинов. — А какой у вас курс?

— Как на румбе?! — лихо крикнул Аренский.

— Двести два! — отозвался рулевой.

— Есть, — сказал Константинов. — Только кричать на мостике совершенно необязательно. Пожалейте свой баритон, любезный артиллерист.

Это тоже было неплохое практическое занятие. Служить, как Аренский, явно не стоило.

7

Убежденный черноморец Степа Овцын вышел служить на Балтику из очень высоких и торжественных соображений.

— Ты понимаешь, — сказал он Бахметьеву, — у нас в Севастополе все прошло спокойно. А здесь — Кронштадт и Гельсингфорс, понимаешь?

— Пока что нет, — ответил Бахметьев. — Кронштадт и Гельсингфорс всегда здесь были.

Разговор происходил в каюте Бахметьева и сопровождался глухим шумом винтов, дребезжанием стаканов в буфете кают-компании и шумом воды за бортом.

Взъерошенный Овцын вскочил с койки и, поскользнувшись, схватился за полку.

— Как не понимаешь? Забыл здешние события? Убийства и весь ужас? Потому-то я сюда и пошел!

Бахметьев невольно улыбнулся. Милейший Степа абсолютно ничего не понимал во всем, что происходило, и решил принести себя в жертву. Как это было на него похоже!

— Боюсь, что ты разочаруешься. Здесь больше никого не убивают и не собираются в дальнейшем.

— Ну вот! — И обиженный Овцын снова сел. — Как будто я этого хочу! Да ты пойми: я просто должен был пойти туда, где трудно.

— Трудно? — спросил Бахметьев и задумался,

Почему получалось так, что в разговоре со Степой он чувствовал себя чуть ли не стариком, а перед всеми остальными людьми на миноносце, в том числе и перед командой, был форменным мальчишкой?

И еще: почему старшие гардемарины в корпусе выглядели значительно солиднее, чем мичманы во флоте? Между обоими этими явлениями была какая-то связь, но отыскать ее он сейчас не мог.

— Нет, Степанчик, здесь вовсе не трудно. — Волна, хлестнув по борту, темно-зеленой тенью перекрыла иллюминатор. — Только, увы, жарковато и нельзя устроить сквозняк. Зальет.

Степа заморгал глазами и стал совсем похожим на опечаленную овцу. Нужно было срочно его утешить.

— Слушай, юноша. Я действительно забыл о первых днях революции и тебе советую забыть. Все это, видишь ли, было законно, неизбежно и… кончилось. Разумеется, нам с тобой придется служить не совсем в тех условиях, к которым мы готовились, однако это не столь важно. Служба остается службой.

Но Овцын запротестовал:

— Брось, пожалуйста. Тут какие-то комитеты, а потом митинги. Чего-то требуют и голосуют. Почему-то мир без аннексий и контрибуций. На кой черт вся эта война, если, например, Черное море по-прежнему будет заткнуто пробкой?

Может, вся эта война и в самом деле была ни к чему, только об этом со Степой разговаривать не стоило. Да и самому над этим задумываться не имело никакого смысла.

— Стоп! — И Бахметьев поднял руку.

— Нет! — вдруг возмутился Овцын. — Дай договорить. Всякие земельные вопросы и восьмичасовой рабочий день. Какая же тут служба? И потом: оказывается, что мы с тобой сволочи. Как же нам после этого ими командовать? — Махнул рукой и отвернулся. — А ты говоришь: не совсем те условия и не столь важно.

— Тихо, Степушка, тихо!

Милейший Степа волновался совершенно напрасно. Порол всяческую чепуху, которая не имела никакого отношения к делу. Неизвестно зачем разводил панику.

Исходя из этих соображений, Бахметьев положил Овцыну руку на колено и посоветовал: