Джигит

Алексей Петрович выколачивал золу из трубки, набивал ее свежим табаком и продолжал свое повествование.

Легендарный капитан Балк под общий хохот всей команды купал в невской воде крючкотвора-инженера с Адмиралтейской судостроительной верфи.

Потом на улицах Шанхая ликвидировал драку между английскими и русскими матросами. Хватал дерущихся за шиворот, приказывал: «Целуйтесь!», сталкивал лбами и, бросив на землю, брался за следующую пару.

Он всегда был полон решимости и мрачного юмора, и жизнь его была простой. А когда начальство за многие грехи перевело его с миноносца на транспорт, он выпил последний стакан водки, понюхал свою традиционную баранку и пустил себе пулю в лоб.

И казалось, что он сидит вот тут же, рядом, в кают-компании, огромный, чернобородый, с руками, скрещенными на животе, и широкой благодушной улыбкой.

И было спокойно.

10

— Его истребить надо, — глухим голосом сказал Борщев. — За борт списать! К рыбам!

В носовом кубрике было темно и душно. Освещенные синим светом ночников, в подвесных койках, на рундуках и прямо на палубе лежали полуголые скрюченные тела, больше похожие на трупы, разбросанные взрывом, чем на живых людей.

— За борт! — повторил Борщев. — Суку такую!

От сильного удара встречной волны весь кубрик вздрогнул, и выгнутые тени коек качнулись вправо. Рядом с тусклым медным лагуном три темных человека тоже покачнулись, но удержались на ногах.

— Еще издевается! — и Борщев яростно сплюнул в обрез. — Говорил: может, вам отдохнуть хочется? Отдохнете, говорит, когда мы на рейд вернемся. Пять суток без берега припаял, стервец!

— Стервец, — поддержал чей-то голос из темноты, — это верно. Дышать людям не дает.

Из койки высунулась синяя в свете ночника голова с черными впадинами глаз.

— Больно много воли себе берет. Всю команду тиранит.

И снизу, с палубы, поднялось еще одно мертвенное лицо с крупными каплями пота на лбу.

— Неплохо бы списать.

— Ты слышишь?! — чуть не закричал Борщев.

— Слышу, — ответил спокойный голос Плетнева.

Снова ударила волна, и тени поплыли влево. В дальнем углу кто-то простонал во сне. Глухо лязгнула где-то железная дверь.

— За борт! — вскрикнул Борщев.

— Ты потише, — остановил его Лопатин. Но Борщев успокоиться не мог:

— Что же, по-твоему? Целоваться с немцем этим? Лопатин усмехнулся:

— Мы слишком хорошо с его высокоблагородием знакомы. Целоваться, пожалуй, не будем. — Подумал и добавил: — А неплохо бы потребовать, чтобы его от нас убрали. Верно, Семен?

Плетнев ответил не сразу.

Конечно, явного контрреволюционера Гакенфельта убрать следовало. Но, с другой стороны, пока что вредить он не мог, и можно было временно сохранить его на корабле, чтобы еще сильнее раскалить атмосферу.

Нет, команда уже достаточно озлобилась. Пора бы ей теперь почувствовать свою силу, а то до сих пор она слишком была пассивной.

А если не выйдет? Если командир встанет на его защиту и будет поддержан неладным ревельским комитетом? Если, несмотря на все, Гакенфельт останется?

Что ж, и это в конечном итоге может принести пользу: сплотит команду и малость подорвет авторитет командира. А главное, наверняка разоблачит Мищенку, который в этом деле пойдет за господ офицеров и всем покажет, кто он такой.

— Верно, — сказал Плетнев. — Как придем на рейд, так и созовем общее собрание.

— Собрание! — возмутился Борщев. — Опять разговоры разводить? Никаких собраний, балластину ему на шею — и пусть плавает!

— Замолчи, — снова срезал его Лопатин. — Пустобрех!

— Ты! Ты! — но больше Борщев сказать не успел. Прямо над его головой во всю силу забил большой звонок.

— Боевая тревога! — крикнул Плетнев, и другие подхватили:

— Боевая тревога! Боевая тревога!

Люди соскакивали с палубы и падали с коек, в темноте и путанице хватаясь друг за друга. Набок полетел раскладной стол, и, гремя, отскочила крышка люка в носовой артиллерийский погреб.

Коротким громом ударила наверху стомиллиметровая пушка, и сразу весь кубрик повалился вправо. У выхода была давка, и все время, не переставая, захлебывался звонок боевой тревоги.

Плетнев уже был на верхней палубе.

Миноносец, накренившись на правый борт, полным ходом описывал циркуляцию. Качаясь, плыла выглаженная волна с рваной каймой пены, и дальше в смутной мгле качалось какое-то серое пятно, и за ним опадал высокий водяной столб.

Второй выстрел туда же, влево, и с мостика искаженный мегафоном голос Гакенфельта:

— Два меньше, беглый огонь!

Пятно быстро катилось к носу и почему-то уменьшалось. Позади него пророс новый всплеск, но смотреть было некогда: нужно было бежать к своим бомбам.

Снова грянула носовая пушка.

Бежавший навстречу Бахметьев взмахнул руками, упал, но вскочил и бросился дальше. У второго аппарата минеры уже были на местах, а подальше, на машинном люке, с биноклем в руках стоял механик Нестеров. И снизу из машины шел тонкий пар.

Плетнев не останавливался. У него было странное чувство, будто он все это видел во сне или в кинематографе и чего-то не мог понять.

Кормовые пушки разворачивались, одна на правый борт, другая на левый, и писарь, стоявший у телефона кормового поста, тонким голосом кричал: