Джим. Рассказ

Я огляделся вокруг, город как будто стал ниже, появился горб. Недостройки торчали острыми ребрами и белесыми глазницами пустых оконных проемов смотрели в пустоту. Джиму порой было скучно. Даже придуманная собака не могла найти каких-нибудь придуманных кошек, чтоб погонять и порезвиться. Но со временем он смирился с одиночеством и плелся, глядя под ноги, изучая опечатки своих выдуманных лап.

Ночевали уже на Остоженке, в старом доме с кривым комодом и шкапом, который помнил еще полет Гагарина. Тогда он был молод и наполнен разноцветными крепдешиновыми рубашками, которые пахли весенней оттепелью. А сейчас в нем висели пара галстуков с жирными пятнами, мешковидные штаны и поношенный пиджак, с затертыми до блеска локтями, а во внутреннем кармане кошелек с выцветшей фотографией, у которой были резные края. На фото сероглазая красавица, в разлетающимся сарафане, игриво улыбается в пол-оборота, где-то на Моховой.

Чугунная кровать с продавленным матрасом пахла сыростью и плесенью. Сон был прост и скор.

Завтракать не хотелось, и мы двинулись дальше. Переходя реку, я зачарованно смотрел, как криво по течению несло речной трамвайчик. То стукаясь о берега, то выравниваясь по фарватеру, он будто не плыл, а стекал, как капля по едва наклоненному стеклу.

Пройдясь по набережной, я вышел на Ленинский проспект. Он больше походил на взлётную полосу, на бесконечную взлетную полосу. Прямой, пустой и бесполезный. Там, в конце, у самого МКАДА я и заночевал. Спал в этот раз салоне мягкой мебели. Холодно и неуютно, будто в морге или в госпитале, что открыт на скорую руку в бальной зале.

Наступил третий день исхода. Москва пройдена, началось царство плачущих березок и недоверчивых елей. Пригородные перелески были тихи и незаметны, будто их и вовсе нет. Так, просто штрихи в расфокусе. Покрытые толстым слоем пыли дома, некогда пылавшие показным богатством, сейчас выглядели как дореволюционные усадьбы – заброшены и неуместны.

Воздух не становился чище, казалось, что сажа навсегда вплелась черной грубой нитью в голубой бархат атмосферы. Трасса выползла из леса на поле. Завыл ветер. На тлеющем закат палки сухого чертополоха торчали, как символ бескрайней русской тоски. И это стало последней каплей. Невыразимая печаль, что лежала заваленная играми разума, нашла лазейку и вырвалась гейзером из каждой поры души. Как будто вместе с этим криком ушла вся сила, которая дырявым вязанным платком была накинула на поникшие плечи. Хотелось лечь на этот грязный и мягкий асфальт. Лечь и стать пылью. Не плакать, не стонать, заламывая руки, а просто стать пылью. Сколько я так просидел – не знаю. Из оцепенения меня вывел Джим, он лизнул мои пустеющие глаза и положил мокрый нос мне на колени. Я вытер лицо, размазав оседающую с неба грязь, выдохнул пустоту и встал. Уже темнело и мне пришлось искать убежище от ночного холода. Но как найти в ползающих сумерках неживые силуэты домов? Я набрел на какую-то свалку и смастерил при свете костра немудреный шалаш. Допил остатки виски и уснул, обняв Джима.

Утром, продрогший и не выспавшийся, я перекусил вечной тушенкой и, стараясь не вспоминать вчерашний вечер, двинулся по дороге, вымощенной пеплом и печалью.

Судя по карте, которую я предусмотрительно взял в туристическом магазинчике, до конечного пункта мне оставалось километров десять. В голове была пустота, я старался сохранить её, как шаткое равновесие старается сохранить воздушный акробат на канате. Дорога всасывала меня, будто питон. Я потерял счет шагам, метрам, световым годам, всему, что служит мерой.

Ближе к полудню я уперся в знакомый шлагбаум. Старый писательский поселок. Финиш. Вековая дубовая аллея гостеприимно вела мимо пруда к заветной улице. Вон на углу и заветный дом. Небольшой, но крепкий. Два этажа и веранда, на которой пахнет липой и керосином. Я здесь бывал – пару раз на днях рождениях ее родителей, пару раз раз помогал по перманентному ремонту, и однажды мы с любимой здесь встречали Новый год…

Чуть скрипнули ступени. Входная дверь была не заперта. Здесь вообще было не принято закрывать двери.

Воздух внутри сырой и холодный. Запахи висели в нем, как пожелтевшие листья на березе – запах потухших поленьев, чего-то квашенного, сладость сушенной малины и шёлк библиотечной пыли. Поднимаюсь наверх. Там твоя спальня. Родители всегда держали ее наготове, даже когда ты стала очень редко к ним заезжать. Вот и дверь. Я, чуть задержавшись, толкаю ее.... Как же я счастлив, что ты оставила окно закрытым. Ты сохранила и передала в мои руки самую главную, из оставшихся на Земле, ценность – свой запах. Я спешно прикрыл за собой дверь, чтобы не расплескать, чтобы не дать растечься единственному сокровищу. Он улетучится скоро, но пока… пока он был мой. Твой запах. Он, видимо, имеет свои ключи от всех моих потайных дверей. Он распахнул их одним движением, и меня не осталось – я будто вывернулся наружу и стал цельным облаком воспоминаний о тебе.

Мир зашатался. Я это физически почувствовал…