Джинн

— Ну-ка, просвети меня.

— Они называют их джиннами или духами, как тебе больше нравится. Они верят в то, что смерчи — это злые духи, танцующие в виде ветра.

Я кивнул:

— Ладно, уговорила. Хоть это мне представляется полнейшей тарабарщиной, но раз ты относишься ко всему так серьезно, будь по-твоему. Буду, как могу, осторожен, а то и меня унесет смерч.

Анна расположил ась в старом виндзорском кресле и положила коробку с бумагами на колени.

— Раз уж мы с тобой все обсудили, — сказала она, давай посмотрим все эти бумаги и выудим для себя все, что есть полезного.

— О кей! Я тогда займусь дневниками, что лежат на столе. Ты хоть приблизительно представляешь, когда этот кувшин был ввезен в Соединенные Штаты? Это бы мне помогло найти то, что нужно.

Она оторвалась от записей по древнеегипетской керамике и ответила:

— Думаю, что сорок восьмой или сорок девятый год. Ведь, когда ты был маленьким, эта амфора была здесь. Вот и прикинь, когда ты ее увидел в первый раз.

Я поднял кипу серых листов, скрепленных скоросшивателем.

— Мне только тридцать три года, — сказал я ей. — Не ожидал увидеть мемуары Элизабет Джейн Портман.

Дневник рассказывал о событиях 1954 года. Я наскоро пробежал глазами текст, но в основном записи касались объединенных вещей и не представляли ни малейшего интереса: "Собаки для прогулок; был на обеде у Билли… сегодня отличная погода… ходил на пляж… английский чайник… "

«Вряд ли этот дневник поможет нам», — подумал я.

Я отодвинул подшивка на другой конец стола, чтобы приступить к следующей, и увидел, что на столе, позади первой подшивки, лежала старая курительная пенковая трубка Макса Грейвса с обкусанным концом и остатками табака на дне. Я взял ее, повертел в руках, и тут меня словно холодной водой окатило. Лицо,, которое было выгравировано на трубке, ужасная усмехающаяся рожа старого араба, которая приводила меня в детстве в восторг, была начисто стерта, как бы срезана, осталась лишь ровная поверхность. Еще несколько секунд я приходил в себя, затем позвал:

— Анна!

— Что? — Она целиком погрузилась в изучение очередного списка редкостей, привезенных из Порт-Саида.

— Анна, посмотри это, — я протянул ей трубку.

— Ну и что особенного?

— На ней спереди была гравировка — ухмыляющееся арабское лицо. Оно сейчас стерто.

Анна внимательно разглядывала трубку.

— Скорее всего это сделал Макс Грейвс. Помнишь, что нам говорила Маджори о его отношении к портретам?

— Анна, — я старался говорить спокойно, — он очень любил эту трубку. Он бы никогда этого нес сделал. А случайно отколоть гравировку невозможно.

Анна оторвалась от чтения.

— Меня удивляет…

— Что тебя удивляет?

— Но Гарри, у нас важное дело, а мы отвлекаемся на разные мелочи, хотя кто знает, может, все это и связано и кувшин, и портреты на стенах, и трубка…

Я положил трубку обратно.

— Что-то мне не верится. Скорее, тут не связь, а какая-то фобия. Нечто подобное было с одним художником. Как там его? Гойя, испанец. Его часто пугало, что рисунки превратятся в реальность. Наверное, и Макс тоже боялся того же самого.

Анна пожала плечами.

— Маджори утверждала, что он был нормален. Но тем не менее он совершил суицид, не так ли?

Я поднял со стола ворох бумаг.

— Даже более того, изрезал себе лицо. Прямо как па трубке. Как фотографии в газетах, что валяются здесь на полу. И портреты, которые висели на первом этаже. Что бы ты ни говорила, Макс не хочет, чтобы в доме было хоты одно лицо, даже его собственное.

— Попробуй найти более ранние дневники, — вернула Анна меня к действительности. — Может, чего обнаружишь.

Я разворошил беспорядочно лежащие листы и увидел под ними несколько тетрадей в коленкоровой обложке. Я принялся их тщательно осматривать, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы пролить какой-нибудь свет на то, что произошло с Максом Грейвсом, и помогло бы разгадать тайну кувшина. Анна просматривала сертификаты экспортных и судовых перевозок.

Поначалу мне казалось, что дневники содержат описание обычных каждодневных событий, типа «ездил в Провинутаун на обед к Дж., день прошел спокойно». Но когда я уже дошел до середины тетради за 1959 год, то наткнулся на необычно длинную запись. Она занимала две страницы, некоторые места были перечеркнуты и переписаны заново. Создавалось впечатление, что человек вдруг решил поделиться всеми своими душевными тревогами и надеждами, местами было написано ровно и выразительно, местами путано и неопределенно. Мне даже показалось, что запись сделана двумя разными людьми.

Я прочел в дневнике: