Дживс и феодальная верность. Дживс готовит омлет. На помощь, Дживс! Держим удар, Дживс!

— Когда я говорю «кто-то», я имею в виду подлого, трусливого воришку по имени Вустер. В вашей спальне статуэтки нет, и если ее нет в автомобиле, значит, она у вас при себе. А ну-ка выверните карманы.

Я выполнил его требование, в основном под влиянием того бесспорного обстоятельства, что Спод был огромен. Будь на его месте карлик, не дождался бы он от меня такой покладистости. Когда я выложил содержимое моих карманов, он разочарованно фыркнул, будто я обманул его ожидания, и, нырнув в машину, принялся открывать все ящички и заглядывать под сиденья. Стиффи, как раз проходившая мимо, удивленно уставилась на обширное сподовское седалище.

— Что здесь происходит? — спросила она. На этот раз я действительно издевательски расхохотался. По-моему, весьма к месту.

— Помнишь, за обедом на столе стояла черная кикимора? Она, оказывается, пропала, и Спод вбил себе в голову нелепую мысль, что это я ее украл и держу… как это… в заточении, нет, скорее, не в заточении, а… в заключении. Держу в заключении.

— Нет, правда?

— Он сам мне сказал.

— Вот осел!

Спод выпрямился, красный как рак. Я злорадно отметил про себя, что, заглядывая под сиденья, он испачкал нос машинным маслом. Он холодно взглянул на Стиффи:

— Ты, кажется, назвала меня ослом?

— Естественно. Мои гувернантки с пеленок мне внушали, что надо говорить правду. Обвинить Берти в воровстве — какая глупость!

— Вот и я говорю — глупость, — поддакнул я. — Даже, я бы сказал, чушь.

— Статуэтка на месте, в комнате, где хранится коллекция.

— Ее там нет.

— Кто сказал?

— Я говорю.

— А я говорю, она там. Иди посмотри, если мне не веришь. Бартоломью, а ну, прекрати немедленно, скотина! — вдруг закричала Стиффи, круто переменив тему нашей беседы, и сломя голову бросилась к своему любимцу, который, кажется, подцепил какую-то падаль и вовсю играл с нею. Ход Стиффиных мыслей был ясен. Даже когда скотч-терьер безупречно чист, от него пахнет отнюдь не фиалками. А если к этому природному благоуханию добавить аромат, например, дохлой крысы или чего-то подобного, получится букет, чересчур пикантный для человеческих ноздрей. Последовала короткая перепалка, и Бартоломью, который, само собой, бранился последними словами, был отбуксирован в направлении ванной комнаты.

Минуту-другую спустя вновь появился Спод. Спеси у него явно поубавилось.

— Кажется, я несправедливо обошелся с вами, Вустер, — сказал он так кротко, что я был просто поражен.

Вустеры отличаются великодушием. Вустеры не попирают побежденных железной пятой.

— О, значит, статуэтка на месте?

— Э-э… да. Да, на месте.

— Ну что же, бывает, любой может ошибиться.

— Я бы мог поклясться, что она исчезла.

— Но дверь-то заперта?

— Да.

— По-моему, такое случается только в детективных романах. Комната заперта, окон нет, и вдруг, нате пожалуйста, в одно прекрасное утро там находят миллионера, а из груди у него торчит кинжал восточного образца… Между прочим, у вас нос в машинном масле.

— О, в самом деле? — сказал он, хватаясь за нос.

— Теперь вы размазали его по щеке. На вашем месте я бы по примеру Бартоломью отправился в ванную.

— Так я и сделаю. Благодарю вас, Вустер.

— Не за что, Спод, вернее, Сидкап. И не жалейте мыла.

По-моему, ничто так не поднимает настроение, как созерцание сил тьмы, севших в калошу, и когда я шел к дому, на сердце у меня было легко и радостно. Будто гора с плеч свалилась. Птички распевали, насекомые жужжали. «Ура, ура! Бертрам выпутался!» — слышалось мне в их хоре.

Но я часто замечал, что стоит мне выпутаться из одной неприятности, как судьба тотчас подкрадывается ко мне и исподтишка подсовывает новую гадость, будто хочет полюбопытствовать, а нельзя ли еще чего-нибудь взвалить на Бертрама. Вот и теперь она сразу взялась за дело. «Нечего ему успокаиваться», — сказала судьба, поплевала на ладони и принялась строить мне козни, а именно — наслала Мадлен Бассет, которая приперла меня к стенке, когда я проходил через холл.

Меньше всего на свете мне хотелось с ней разговаривать; пребывай она в своей обычной слезливой меланхолии — куда ни шло, но сейчас она была сама не своя. От ее всегдашней томности не осталось и следа. Глаза метали молнии, от которых у меня сразу задрожали поджилки. Она прямо-таки клокотала от гнева, и то, что готово было сорваться у нее с языка, явно не побудило бы последнего из Вустеров радостно аплодировать и петь осанну, подобно херувимам или серафимам, если я ничего не напутал. И правда, она тотчас же без всякой преамбулы — так, кажется, говорится — выложила все, что у нее накипело.

— Огастус привел меня в ярость! — выпалила она, и сердце у меня замерло, будто фантом Тотли-Тауэрса, если таковой имеется, сдавил его своей ледяной рукой.

— Почему? Что стряслось?

— Он оскорбил Родерика.

Невероятно. Оскорбить такую махину, как Спод, рискнул бы, пожалуй, только чемпион по боксу.

— Быть не может!