Джойс

Не считая таких веселых вылазок, сосуществование было напряженным. Джеймс считал, что он терпит постоянное бахвальство и позерство Гогарти. Станислаусу он говорил, что Гогарти выставил бы его из башни, однако боится, что Джеймс в будущем может прославиться и тогда его, Гогарти, имя будет очернено. Поэтому он сейчас разыгрывает из себя богемного приятеля, но ему тяжела одновременно мысль, что придется светиться отраженным блеском Джойса.

Но Гогарти, скорее всего, боялся, что Джойс превратится не только в постоянного, но и недружелюбного сожителя. Вся душевная сила Джойса сосредоточилась на Норе, поэтому с остальными он был еще бесцеремоннее, чем раньше. Разрыв с Гогарти уже просвечивает в двух стихотворениях, написанных в эти дни:

Тот, кто утратил славу, или не смог
Найти ни единой души, что подружится с его душой,
Среди врагов, в презрении и гневе
Не держался старинного благородства,
Этого, высокого и неприступного —
Тому остается его любовь.

Косгрейв, прочитав это, стал называть Нору Барнакл «соратницей» Джойса. Другое стихотворение обходилось с Гогарти еще жестче:

Потому что голос твой был со мной,
Я причинил ему боль,
Потому что я снова держал твою руку
В своей,
Больше нет ни слова, ни знака,
Что могут изменить все к лучшему —
Теперь он чужой мне, тот,
Кто был моим другом.

Стихотворение было не из лучших, но Джойс включил его в «Камерную музыку» — оно помогало понять перемену настроения в остальных стихах этой подборки.

В прозе Джойс жестко и детально описал свое выдворение из башни. Однажды ночью Тренч завизжал о какой-то черной пантере, после чего, полупроснувшись, схватил револьвер и выпалил несколько раз в камин. Потом он снова рухнул и уснул, а Гогарти сумел забрать револьвер. Джойс был всерьез напуган — в таком помещении рикошет мог стоить жизни любому из них. Когда Тренч снова принялся ночью вопить о пантере, Гогарти крикнул: «Я с ней расправлюсь!» Потом в игривом настроении сам начал стрелять по сковородкам на полке, приколоченной над койкой Джеймса. Джойс расценил это как веселое предложение убираться. Случилось это 15 сентября, в холодный дождливый день, Джойс оделся и молча вышел — навсегда.

Пришлось вернуться к Мюрреям, уговорив дядю Уильяма, а через несколько дней все-таки снова поселиться в отцовском доме. Отец, с которым за лето они почти не виделись, был радушен и подолгу с ним разговаривал. Джойс не упоминал о Норе Барнакл, понимая, что отец может счесть знакомство с голуэйской девчонкой ущербом для воображаемой фамильной чести и вообще недостойным джентльмена. Но он рассказал о сваре в башне. Джон Джойс сказал, что это лишь подтвердило его невысокое мнение о Гогарти, которого он называл «приказчичьим сынком». Так что, когда Джеймс осторожно заговорил об отъезде из Ирландии, отец, к его облегчению, согласился с ним.

«Тролли» — так по-ибсеновски Джойс называл тех, кто препятствовал сохранению его душевной целостности. Он обдумывал новые рассказы и новые главы «Стивена-героя», нелестные как для знакомых, так и для Ирландии в целом. Тролли ни коем случае не смогут принять его обличения с чистой радостью художников, или ему придется подстроиться под них, чтобы дальше работать в Ирландии…

Жизнь в Европе казалась ему не такой путаной и раздражающей. Джеймс советовался с Бирном, честно ли будет сманивать и Нору туда, на безденежье и безработицу, и примет ли она это предложение. Бирн спросил:

— Ты серьезно увлечен Норой?

— Да, — ответил Джойс.

— Ты ее любишь?

Бирн добивался ответа, и Джойс вынужден был признаться, что такого он не испытывал ни к одной девушке.

Бирн провозгласил:

— Не жди и не откладывай. Спроси Нору, и если она согласится, забирай ее с собой.

Воодушевленный ответом своего персонального оракула, Джойс вдруг ощутил, что его мозг слился в какой-то странной связи с разумом Норы и даже его тело, казалось, ощущает то, что ощущала она. Впоследствии он назвал это «светоносной неизбежностью».

Отправившись к Норе, Джойс рассказал ей всё. А потом спросил:

— Тут есть кто-нибудь, кто понимает меня?

Нора совершенно правильно посчитала эту сентенцию формальным предложением. И ответила:

— Да.

И они тут же решили, что должны уехать вместе.

Шестнадцатого сентября он написал ей письмо. Почему-то довольно официальное, предполагающее, что они оба признали это решение необратимым: