Джокер, или заглавие в конце

Слова, почему-то не подоспевают вовремя нужные, вспоминаешь потом, запоздало, и что с них толку? Без слов, кажется, понимал больше, не по отдельности, когда приходится ставить в связь Курочку Рябу, гномов за чужим палисадником, шоколадные скульптуры в витрине, называть сокращение лицевых мышц улыбкой, объяснять ее действие игрой веществ, называемых гормонами, выстраивать для себя доступный пониманию, условный мир, приспосабливать безмерное к ограниченным возможностям мозга. Вдруг что-то в мозгу сбивается, перемешивается, не знаешь, как что назвать, — а понимание разрастается, набухает. Смотришь замерши на потолок, сквозь его туманную белизну, пока создание в небесно-голубом одеянии подсоединяет тебя к капельнице, исчезает, успеваешь лишь ощутить, не видя, посланную с высоты улыбку и думаешь о загадке женской улыбки, женской способности обходиться без объяснений, без слов, знать нужное до них, поверх них — возвращаешься опять к Наташе, к Наташе.

Двенадцать лет — невелика разница, с годами она сглаживалась, становилась все несущественней, да я никогда ее всерьез не ощущал. Чужеродное вторглось в нашу жизнь, как зараза, ничто ее не предвещало. Неясное, смутное брожение, бурление в умах, чувствах, слово «перестройка» зачем-то предлагает себя, как будто что-то может пояснить. Заезжий немец, славист… как его звали?.. Клаус его звали, да, Клаус. расспрашивал меня о происходящем, оценил, выхлопотал приглашение на конференцию в Германию, тогда еще Западную, ФРГ. Происходящее доходило замедленно, воспринималось, как шум в голове: визит в потустороннее учреждение, называвшееся забытым уже словом «райком», райком партии, к которой ты никогда не имел отношения, но она все еще медлила расстаться с правом определять, решать судьбы. Неулыбчивые бесполые существа, помяв, пожурив, с неохотой, со скрипом разрешили открыть двери, выпустили в другую страну — а там другие двери открылись, беззвучно раздвинулись перед тобой сами. Теперь и у нас такие в любом магазине — но впервые! Другой мир, до тех пор ты даже не представлял — реально, не умственно — насколько другой. Другой свет в аэропорту, другой воздух, другие тротуары, дороги, другое выражение лиц, а уж витрины! В первый день особенное впечатление на меня почему-то произвела одна, с громадными фигурными изделиями из шоколада — как на деревенского мальчика. Не потому, что с трудом представилось, как люди здесь могут лакомиться таким скульптурным обилием, находят способ отломить кусочек от этих непомерных гладких объемов, — от удивления, что такое бывает. Смешно вспоминать. Забываем самих себя, какими были совсем недавно.

Ну, и успех, если это можно так называть. Никогда я ни прежде, ни потом не испытывал ничего подобного, просто даже не знал, что такое успех. Разумеется, он больше был связан с интересом к экзотичному приезжему из непонятной, пробуждавшей недостоверные надежды страны, тогда я этого не сознавал. Новое состояние охмеляло. Хотя и в моем докладе, может, что-то было. Ирония у Антона Чехова и у Томаса Манна. Чеховский способ смягчать жесткое, жестокое соприкосновение с реальностью, усмешка без глумления, юмор, позволяющий в этой жизни держаться. И аполлонийская отстраненность у другого, взгляд с иронических высот как способ уклоняться от выбора, от окончательных, обязывающих решений — до поры, пока фашизм не навязал позицию, не вынудил определиться без оговорок.

Было охмеление, похожее на ошеломленность, был всплеск восхищения, могло показаться, взаимного. Была женщина, да, конечно, как же без женщины. Гизела, жена. опять выпало его имя. Клауса, да, жена Клауса, из русских немок. Казалось, она поначалу больше оценила во мне собеседника. Кто в этой стране мог с таким пониманием слушать ее рассказы о ссыльном казахстанском детстве, о колючей проволоке, к которой она приблизилась, чтобы нарвать цветов, о полупризрачных фигурах за ней и лицах, повернувшихся к девочке, о глазах, уставившихся на нее? С ней и о Чехове можно было поговорить. О мире его женщин — это она мне напомнила про героя рассказа, который просил жену перевести его на свой язык. Умная, в этом ей не откажешь.

Клаус, думаю, знал, что она приходила ко мне в гостиничный номер. Скорее всего, знал, Гизела, возможно, сама ему про это рассказывала. Я отгонял чувство неловкости, говорил себе, что у них здесь отношения свободные. Ему наши разговоры не интересны, с ним у Гизелы не могло быть такого понимания. Спортивная, коротко стриженная, она казалась скорей суховатой, ровная матовая кожа явно создана стараниями косметологов, но эта улыбка! Да, это про нее потом я где-то прочел: всего лишь автоматическое, отработанное сокращение группы лицевых мышц, направленно, для тебя, сознаешь это, но колдовского ее воздействия не объяснишь. Вдохновение наливалось, твердело, она легко с себя скинула удобно, словно для этого случая устроенную одежду, я коснулся ее.