Джокер, или Заглавие в конце

Уводит опять в сторону… О чем я только что?.. Да, о словах. Как будто мне именно их не хватало. Я потом зачем-то еще поинтересовался, выписал для себя кое-какие термины. Стохастические — случайные, но подчиняющиеся некой тенденции процессы. Странные аттракторы — закодированные, скрытые структуры, способствующие самоорганизации внутри хаоса. Эмергентность — внезапное появление новых качеств в системе. Чужой, незнакомый язык — и при этом чувство, что термины далекой от филологии области могут что-то сказать и о культуре, о поэзии, творчестве. Закодированное, скрытое, необъяснимое, лишь на вид случайное — не о вспышках ли это неуследимой творческой мысли, внезапной, как всякое озарение? На грани, на переходе от непонимания к пониманию — или наоборот, от понимания к непониманию, как на грани пробуждения и сна. Вот: глаза, кажется, открыты, а может, и нет, не важно, потолок перед лицом растворен в рассветных сумерках, словно экран, готовый принять, воспроизвести возникающее в мозгу. Запечатлеть бы, задержать, пока не растаяло, не ушло навсегда: чье-то дыхание рядом, неспособность шевельнуться, повернуть голову, чтобы увидеть, кто это дышит, — и эти вот мысли, совсем о другом, готовность лишь сейчас поймать самое важное в жизни, в людях, в себе, в мироздании… Закрывалось, растекалось, тускнело, едва обозначившись, оставляло после себя лишь безотчетное, неуютное беспокойство. И почему-то не очень хотелось прояснять его до конца — словно понимание могло упростить, умертвить живое чувство. Как ученое толкование может умертвить трепетную, таинственную строку.

Почувствовать, понять загадку, ее очарование, вникать, еще не разгадав… Как тельце маленькое крылышком по солнцу всклянь перевернулось… И мысль бесплотная в чертог теней вернется… Стоит ли здесь толковать? Странная, вообще говоря, мысль для филолога, человека, который к поэтическому волшебству сам не способен, его служба, профессия — именно тщательный, рациональный разбор, поиск объяснений, соответствий, контекстов, подтекстов. Этим, казалось, я и занимался почти всю жизнь — и лишь порой пробивалось чувство, что до конца в своем понимании предпочитал не доходить. Словно это могло испортить мне настроение, вынудило бы засомневаться, что-то перепроверять заново. Потому что дело было не просто в текстах, не в литературе, вот в чем я запоздало стал себе признаваться…

Вы это умеете, у вас счастливое устройство ума, говорил мне уже после защиты диссертации профессор Ласкин, мой научный руководитель. Вы умеете вовремя остановиться. Тяжелый нос, седые волоски из ноздрей, голос на высоких тонах напрягался нечаянным фальцетом, от этого иногда казался насмешливым. Мы дожидались с ним начала банкета в ресторане у Красных Ворот, беседовали, еще не усевшись за стол. Но он, похоже, успел уже пропустить рюмочку-другую, стал сверх обычного словоохотлив. Хвалил меня за интересный поворот темы. Не сатира, не юмор, а чеховская ирония, уклончивая недоговоренность. Способ справляться с реальностью, смягчать ее жестокость, не так ощущать ее безнадежность, безысходность, да? Мы еще увидим небо в алмазах — до сих пор ведь ухитряются принимать это всерьез, даже без улыбки. Вникать в текст по-настоящему слишком болезненно, засомневаешься, на чем в этой жизни держаться. Сам-то Чехов знал цену всем этим высоким идеям, которые выстраивала великая наша литература. Что ни говори, с тринадцати лет посещал бордели… ну как же, вы ведь его письма читали? Не просто предельная достоверность — жестокость трезвого наблюдателя. Он ведь сам страдал от собственной трезвости, сам от нее бывал в отчаянии. Помните, как сказал, кажется, Шестов: настоящий и единственный герой Чехова — это отчаявшийся человек?..

Слушать профессора было немного странно, раньше он со мной о Чехове так не говорил. Тему-то дал сам. Писал, правда, немного другое. Общественная проблематика, социальная критика, гуманизм. Потом я подумал, что не все у Ласкина тогда читал, довоенных своих статей он мне рекомендовать не стал. Как будто потянуло вдруг досказать что-то, лично для меня, я не готов был понять, зачем. Похвалы его звучали как-то двусмысленно, становилось порой неуютно. То и дело брызгал мне в лицо слюной, приходилось отодвигаться. Подвыпил, чего уж там. Да я не особенно тогда и вникал, бессмысленно улыбался, кивал благодарно, пропускал мимо ушей.