Джоконда и паяц

Казалось, с изображенной на портрете женщиной можно заговорить и получить от нее ответ. Казалось, под ее челом теснятся высокие мысли, а в сердце бушуют низменные страсти. Она заключала в себе все противоречия и неразрешимую драму человека, в то же время не будучи человеком в том смысле, который люди вкладывают в это понятие.

– О-ооо… – выдохнула Светлана, не в силах отвести глаз от полотна.

– Она еще лучше, чем я мог представить… – прошептал Рафик. – Сема гений. Его нужно убить. Так не может дальше продолжаться.

Бывшая жена гения вздрогнула от таких слов, но не повернулась в его сторону.

– Вот почему они умирают, – бубнил Рафик, впившись ногтями в руку Светланы. Оба, захваченные магнетическими чарами картины, не чувствовали ничего, кроме оцепенения. Эмоционального и физического.

Сколько они простояли так, созерцая Джоконду, – минуту или четверть часа, – неизвестно. Первым очнулся Рафик. Он накинул обратно на холст бумажную ткань, и очарование Моны Лизы с лицом Эмилии начало рассеиваться.

– Вот почему они умирают, – повторил он, указывая пальцем на закрытую картину. – Образ совершенно необычаен. Сама жизнь не могла бы быть иной. Это омут. Это еще страшнее, чем Венера.

Светлана покачала головой. Шарф съехал с ее рыжего хохолка, щеки побагровели даже сквозь слой белил. Ей не хватало воздуха.

– Вы… выведи меня… отсюда…

– Погоди. Надо уничтожить полотно.

– Бесполезно…

– Ты права, – согласился Рафик. – Завтра Артынов напишет новую Джоконду. Не берусь вообразить, какой она окажется.

– Отпусти, больно, – попросила Светлана и посмотрела на свой локоть в руке Рафика.

– Ой, прости… – Он разжал пальцы и неловко сунул руку в карман безразмерного свитера. – Прости! – и добавил: – Его придется убить.

– Сему? Ты в своем уме?

– Флакончика я здесь не нашел, – забормотал Рафик. – Он носит его с собой. Я бы на его месте носил. Тьфу! Тьфу! – суеверно сплюнул художник. – Тьфу! С ним так просто не сладить. Капли он не отдаст.

– Не могу поверить, – качала головой Светлана. – Раньше Сема писал бездарно.

– Капли! Капли! Густые, как сироп, темные, как смола… без вкуса, без запаха…

– Какие еще капли? Что ты несешь, Рафик?

– Он продал свою душу…

Каждый из них отдался течению собственных мыслей. Светлана недоумевала, Грачев неистовствовал. Зависть, восторг, ревность, удивление, досада и ужас смешались в нем.

– Опять Эми, – вырвалось у декораторши. – Опять она!

– Его надо остановить…

– Неужели первая любовь не проходит? Но ведь… Сема не умеет любить.

– Я за жизнь Ложниковой теперь и копейки не дам, – кивал Рафик.

– Как он ее уговорил?

– Он очень опасен…

Глава 32

Артынов заканчивал работу над портретом Эмилии-Джоконды. Минули уже три сеанса. Это были мучительные для натурщицы часы, когда она изнемогала от желания и ненависти к художнику. Одно, как она убедилась, не исключает другого.

Однако Артынов, вопреки ожиданию, не прикасался к ней. Если он и удовлетворял свой любовный жар, то не с натурщицей, а с ее образом на полотне. Эмилия не могла бы объяснить, как это происходило. Она чувствовала, что между мастером и его творением существует обратная связь. Она ревновала Артынова к себе же, перенесенной на холст кистью и красками. Но то была иная Эмилия. Гораздо более соблазнительная, томная и пылкая, чем в жизни.

Стоило Артынову обратиться к модели с каким-либо словом, приблизиться или дотронуться до нее рукой, поправляя позу, как она вся вспыхивала. Уже раздеваясь, снимая с себя одежду – пальто, джемпер, бюстгальтер, – она приходила в смятение, и ее кровь волновалась. Потом она сидела перед художником – минуту, полчаса, час… и медленно поджаривалась на собственном огне. Самые смелые сцены разыгрывались в ее воображении, но не наяву.

Это был ее первый мужчина, и все, что она недополучила от него, Эми пыталась восполнить с другими. А может, Артынов дал ей слишком много? Теперь ей не хватало того, что раньше казалось порочным и грубым. Она бы, пожалуй, согласилась даже обрызгаться кровью черного петуха. Но Артынов ничего не предлагал ей. Он просто работал, так увлеченно, что будил в ней ревность к своему же портрету.

Каждый раз, позируя, Эмилия представляла, как отдается Артынову на старом диване, знакомом ей смолоду. Или на полу, среди разбросанных тряпок, которыми художник вытирал кисти. Привычки Артынова почти не изменились! Иногда они занимались сексом на самодельном столе, сбитом бывшим хозяином мастерской. Ее тело еще помнило любовные судороги, испытываемые в этих стенах, и жаждало испытать их вновь. Увы! В одну и ту же реку дважды не войдешь.

Сеансы изматывали Эмилию сильнее, чем эротические игры ночи напролет. Это было новое унижение, новая жестокость, завуалированная под искусительное равнодушие, когда «основной инстинкт» нарочно подстегивался и оставался неудовлетворенным. Это заводило ее почище разных извращенных штучек, которыми раньше грешил Артынов.

Должно быть, неутоленная жажда страсти и служила тем источником, откуда он черпал свое вдохновение. Он питался этими женскими флюидами и совершал творческий акт, рождающий истинный шедевр.