Джон Браун

С утра до вечера он в полях. Коровы лениво пережевывают жвачку, овцы жмутся друг к другу, как будто им холодно, хотя с неба расплавленным потоком льется зной. Джон мчится на неоседланной лошади по зеленой долине. Горячий ветер свистит у него в ушах, он кричит что-то дикое, восторженное и босыми пятками бьет бока вспотевшего коня.

И вдруг однажды этот мальчишеский мир, полный труда и постоянного общения с природой, померк, перестал существовать. Это случилось зимой, в декабрьский вечер, когда уже начинало темнеть. Джон только что задал коровам и быкам корм, запер хлев и пошел было к дому, как из дверей навстречу ему выбежал отец без шапки и куртки:

— Скорее, Джон, скорее, она умирает!.. Скачи к Тюллигер, Джон, скажи, что роды начались раньше времени… Скачи, Джон, твоя мать умирает…

Джон не помнил, как добрался в бешеной скачке до соседей, как привез с собой Бесс Тюллигер, принимавшую роды у всех женщин-переселенок. Дрожа, лежал он на чердаке, прислушиваясь к тому страшному, что происходило внизу. Шептались, суетились отец и Бесс. Вот какой-то стон, вот, кажется, слабый, еле различимый голос матери. Она говорит? Сказала она что-то или это стучит кровь в ушах? За стеной дома гудела, ходуном ходила бурная декабрьская ночь.

И вдруг звериный отчаянный вопль хлестнул по дому — это бедная безумная Эни почуяла смерть матери.

Рут зарыли на пологом холме, в земле Огайо, в той обетованной земле, к которой так стремился Оуэн — ее муж. Соседи с удивлением и страхом смотрели на этого могучего, отважного человека, который бродил теперь целыми днями без дела, целыми днями бесцельно пропадал в лесу или сидел на склоне холма, у свежей могилы Рут. Он почти не замечал притихших детей, а если они попадались ему на дороге, смотрел на них с нескрываемой враждебностью. Они как будто стояли между ним и Рут, он их теперь ненавидел. А земля между тем требовала хозяйского глаза, хозяйской руки, в кленах уже начинал бродить сок, надо было готовить семена, пахать, сеять приближалась пора самых горячих работ. Но Оуэн проходил, не глядя, мимо мотыг, и лопат, и топоров, и всех своих любимых орудий труда. Не интересовал его и скот, он словно оглох и ослеп, стал бесчувственным ко всему, кроме своей печали.

И тогда за дело взялся его старший девятилетний сын Джон. Это Джон приготовил семена для посева, это он вспахал и засеял землю, это он теперь сидел за столом на месте отца и прерывающимся, совсем еще детским голосом читал молитву, благословляющую их скудную пищу. Часто это бывало только молоко и немного сухого хлеба, но приходилось довольствоваться и этим. А по воскресеньям, умывшись сам и умыв детей, Джон читал им библию, как это делала мать. Он многого не понимал в этой черной большой книге, он коверкал слова, но упорно не давал книгу Леви. Тот, правда, мог бы прочитать лучше, ведь он был старше и больше понимал, но книга эта была связана с памятью матери, и, читая ее, Джон как бы ближе соприкасался с умершей, как бы выполнял ее несказанную волю. К тому же слова библии звучали так торжественно!

Приезжая к Браунам, Тюллигер удивлялась мужеству и выдержке Джона. А мальчик рос, созревал, и крепнул его характер, характер того, кому суждено было стать борцом и вести за собою других.

— Ты непременно должен жениться, — сказала Бесс Оуэну. — У тебя дети, а ты забыл о них. Ты должен дать им мать.

Оуэн вспылил, но Бесс не отступила. Она повторяла и повторяла, что Оуэн должен позаботиться о детях, что в доме должна быть женщина. И в следующую зиму Оуэн Браун привел в дом крупную жизнерадостную Сэлли Бул, вдову такого же фермера-переселенца, каким был он сам.

— Это ваша новая мать, — сказал Оуэн детям.

Сэлли Бул-Браун хотела непременно подружиться со старшим своим пасынком. Она видела перед собой угрюмого, нахохленного, упорно глядящего в землю крепыша-подростка, ей хотелось поднять его голову, заглянуть в глаза. Она пыталась взять его нехитрой лестью. Сказала, что, по слухам, он уже настоящий работник, что ничем не уступает взрослым, что она знает, как благодаря именно его усилиям был собран урожай и сохранился прежний уклад дома. Но Джон не поддавался. Он не желал видеть на месте умершей матери другую женщину. Он уже ненавидел Сэлли Браун. Теперь, с водворением этой женщины, он стал пропадать по целым дням в лесу и в поле, нарочно старался работать подольше, только бы не видеть, как в доме хозяйничает мачеха. Он становился все выше, все мускулистее, и вместе с тем росла его молчаливость, его замкнутость.