Джон Кеннеди

Примечательно, что три первые ядерные державы — Соединенные Штаты, Британия и Советский Союз — оставались по-разному, но самыми осторожными во время всего спора. Кеннеди был твердо убежден, что он ошибался относительно осторожности, и убедил в своих взглядах Макнамару и Раска[120]. Кеннеди считал, что суть кризиса заключена в восприятии Хрущевым Соединенных Штатов. Если он считает, что американская позиция слаба, он мог впасть в ошибку, инициировав однажды войну: «Если Хрущев хочет облить меня грязью, то он это сделает». Если советский лидер считал, что Кеннеди пытается задеть его, то он в равной мере мог ответить и губительным открытым вызовом. Некоторому здравому смыслу Хрущев все же был научен, но «это животное не обращало внимание на слова. Ему нужно было увидеть ваши действия»[121]. Для Кеннеди это был самый поучительный аспект берлинского дела, который год спустя принес неоценимые плоды. Что касается берлинцев, Кеннеди принес им извинения и был готов для них сделать все, что в его силах: но всю берлинскую ситуацию он рассматривал как неудачную историческую аномалию, непредвиденным и нежеланным последствием второй мировой войны и определенно неподходящей причиной для развертывания третьей. Он обвинял западных немцев в том, что они сделали из Берлина мелодраму: «Что ж, если они думают, что мы ввяжемся в войну из-за Берлина исключительно потому, что сочтем это нашей последней отчаянной попыткой сохранить альянс НАТО, то пусть они лучше подумают о чем-нибудь другом»[122].

Оглядываясь назад, берлинский кризис можно рассматривать как один из двух драматичных эпизодов (другой эпизод — военный ракетный конфликт на Кубе), ставший началом второй фазы «холодной войны», а ее можно назвать киссинджеровской — по имени государственного деятеля, который был ее ведущим теоретиком и практиком. «Холодная война» уже стала государственным институтом как на Западе, так и на Востоке и оказала разнообразное влияние на жизнь народов мира. Кеннеди было предназначено судьбой стать частью поколения государственных деятелей, завершавших переход от первой фазы, фазы Ачесона. Они уже забыли некоторые уроки. Немного времени прошло с тех пор, как Джон Фостер Даллес говорил о возврате коммунизма: когда бы западные государственные деятели ни собирались на закрытых совещаниях, вопрос об объединении Германии обсуждался как непосредственная перспектива; Кеннеди в это не верил [123], но однажды в разговоре упомянул о «свободной Кубе» так, как будто это вскоре могло произойти[124]. Постепенно появилось осознание того, что «холодная война» больше не является движущей силой, но остается болезненным вопросом. НАТО и страны Варшавского Договора были непременными фигурами пейзажа, коммунизм не мог продвинуться западнее Рейна, не говоря о Ла-Манше; западная демократия вернула бы большевизм к границам Советского Союза. Во времена Киссинджера обе стороны поняли, что не следует ожидать или искать что-то другое, кроме небольших достижений, и что военная угроза все же привела к некоторому сотрудничеству по основным позициям между супердержавами. В целом это была западная, даже американская логика, и именно администрация Кеннеди первой внушила это Востоку. И она оставалась в действии, пока экономическая и политическая слабость Советского Союза не привела к третьей и последней фазе «холодной войны» — фазе Горбачева.