Джон Найтингейл. Страницы из дорожного блокнота (СИ)

Дикие пляски продолжались до полуночи. Я понял это, руководствуясь отнюдь не боем часов, да и откуда в подобной глуши взяться часам, а по тому, как стихли песни и замерли язычницы. Все они смотрели в одном направлении, и я, по счастью или нет, тоже. Пламя костра то вспыхивало высоко, то затухало, и в эти короткие моменты между всполохами огня, я отчетливо видел деревню у подножия высокого холма, на котором находился. И леденящий холод сковал мое и без того непослушное тело, когда в долине зажегся первый смутный огонек, неверный как дрожащая свеча, как мерцание игнесс фатуи на болотах Девоншира. За ним загорелся второй, третий, четвертый... И вот длинная вереница призрачных огней растянулась вдоль центральной улицы, и я с нарастающим ужасом понял, что они движутся сюда. Несмотря на жар костра, могильный холод сковал меня. Эйслин издала ликующий вопль и упала ниц, а за нею следом и все остальные. Я словно бы остался один на один с ожившим кошмаром глухой октябрьской ночи.

Они шли прямо в огонь. Безликие тени в колыхающихся длиннополых плащах, и от них исходили волны запредельной жути. Призраки несли с собой тонкие шесты с привязанными к ним фонарями. Фонари качались на ветру и скрипели, и то был единственный звук, нарушавший противоестественную тишину, воцарившуюся на вершине холма. Вот первый призрак шагнул в костер, пламя взметнулось до небес, поглотив неприкаянную душу, но то, что увидел я под капюшоном так близко от себя, навсегда запечатлелось моей памяти. Захотелось поскорее сбросить путы и убежать так далеко, как только смогу, но, скованный по рукам и ногам, я страдал от бессилия и страха, разрывающего меня изнутри.

Ужасающая процессия пошла к концу, и женщины, коих я не мог называть иначе, как ведьмами и колдуньями, продолжили свой шабаш. В огонь полетели дары — венки из сухих цветов, яблоки и выпечка. Тело мое к тому моменту терзала чудовищная боль в занемевших конечностях.

— Пришло время жертвы! — внезапно выкрикнула та, кого я знал под именем Эйслин О"Доннел, а ныне уже и не знал, кем считать, и на мне, наконец, разрезали веревки, однако ноги не удержали меня, и лишь поддержка с двух сторон помогла мне устоять. Передо мной возникла юная девушка, в которой я узнал младшую из сестер О"Доннел. В руке она сжимала кинжал.

— Нет! — вырвалось у меня, — Нет! Не надо, прошу!

Я готов был умолять их на коленях, но знал, что не смогу достучаться до погрязших во тьме душ. Страх смерти переполнил мое существо. Сколь бы храбрыми и повидавшими в жизни всяческих ужасов не были бы люди, все они одинаково боятся смерти, неважно, придет ли она за вами на поле битвы, в окружении скорбящих родственников или появится из-за угла на опасном перекрестке, она одинаково глупа и кошмарна. Не бывает благородной смерти, и та, что угрожала мне тогда, внушала только отвращение и ужас.

Едва не теряющий сознание, я услышал треск ткани и почувствовал холод стали на коже, и острая боль пронзила руку.

— Прими наш дар, Samhnag, Священный Огонь!

Руку мою простерли над затухающим костром, и кровь закапала на угли, и с каждой каплей мне все тяжелее было держать голову.

Мир перевернулся с ног на голову, крики и песни сотрясали морозный воздух, тлеющие ветки разлетались по округе, ведьмы кружились в танце, окруженные искрами. Я не мог более вынести свалившихся на меня испытаний, и, доверившись судьбе, прикрыл веки...

Солнечные лучи раскаленными стрелами кололи глаза.

Утренний мороз припорошил инеем притоптанную траву и остывшие угли. Тело мое промерзло до костей, и я с превеликим трудом заставил себя подняться на ноги. Первой мыслью, что пришла мне в голову, было воспоминание о прошедшей ночи. Ободренный надеждой, я решил, что омерзительный шабаш мне приснился, но рукав сорочки загрубел от пролитой крови, а рана напомнила о себе пульсирующей болью. Реальность случившегося навалилась на меня подобно гранитной плите. Промерзший и разбитый, я пересек поляну, дабы взглянуть на деревню днем, и какого же оказалось мое удивление, когда вместо одинаковых старых домиков я увидел поросший бурьяном пустырь! Не помня себя от изумления, я спустился в долину, нашел под кустом орешника свой саквояж, пальто и шляпу, и побрел бесцельно, пока не вышел на дорогу.

— Эй, парень! — окрикнул меня крестьянин, проезжавший мимо на груженой телеге, — Садись, подвезу. Тебе куда?

— В Маргейт-Лоу, — ответил я.

Крестьянин присвистнул:

— Далеко же ты забрался, да и выглядишь неважно. В лесу что ли ночевал?

— Нет, — и я, забравшись на козлы, поведал коротко о деревеньке без названия и сестрах, приютивших меня. Мужик осенил себя крестом:

— Нет там никакой деревни! Была, да и ту уж века три как сожгли, за колдовство. Темные были времена, да, — он подстегнул лошадку и добавил тихо, — Гнилое место ты выбрал для ночлега, парень, гнилое. Слава Богу, что живым выбрался. Знаешь, какая ночь была?

Я помотал головой, думая о своем.

— Самайн, — понизив голос, произнес он. Я насторожился, — Праздник начала зимы, когда вся нечисть наружу прёт. Эх, — махнул он рукой, — Да что с вас, англичан-то, взять...