Джон Р. Р. Толкин. Биография

Именно под таким названием роман глава за главой читался в клубе «Инклингов». «Инклинги» принимали его весьма восторженно; правда, не всем слушателям пришелся по вкусу «высокий штиль», который начинал преобладать в книге. От сравнительно разговорного языка, которым написаны первые главы, Толкин все больше и больше переходил к архаичной, торжественной манере. Разумеется, он это замечал — более того, делал это вполне сознательно и обсуждал этот вопрос в печати (точно так же, как обсуждал смысл и значение книги в лекции, прочитанной в университете Сент–Эндрюз), на этот раз в предисловии к исправленному переводу «Беовульфа» Кларка Холла. Элейн Гриффитс поняла, что ей не по силам завершить редактуру, и, обнаружив, что самому ему на это времени тоже не найти, Толкин передал «Беовульфа» своему коллеге Чарльзу Ренну, который тогда работал в Лондонском университете. Ренн с редактурой управился быстро, но «Аллен энд Анвин» пришлось в течение многих месяцев дожидаться, пока Толкин сумеет собраться с мыслями и написать обещанное предисловие. В результате предисловие превратилось в длинное рассуждение о принципах перевода, и в первую очередь — в отстаивание уместности «высокого штиля» там, где речь идет о героических деяниях. На самом деле Толкин, сознательно или бессознательно, обсуждал «Властелина Колец», который тогда (в начале 1940 года) достиг середины того, что впоследствии стало книгой II.

Во введении Толкин заявляет в оправдание высокого стиля следующее: «Нетрудно заметить, насколько мы сделались легкомысленны, если попробовать отказаться от слов «стукнуть» или «треснуть» в пользу «нанести удар» или «поразить»; от слов «болтовня» или «треп» в пользу «речи» или «беседы»; от «любезных, блестящих и вежливых дворян» (так и представляешь себе колонки светской хроники или пузатых богатеев на Ривьере) в пользу «достойных, отважных и учтивых мужей» древности». И с тех пор Толкин все более и более придерживается подобных стилистических принципов во «Властелине Колец». Это было почти неизбежно, поскольку, по мере того как роман приобретал все более грандиозный масштаб и глубокий смысл, он все сильнее приближался по стилю к «Сильмариллиону». Однако менять стиль первых глав, написанных в куда более легкомысленном ключе, Толкин не стал и, перечитывая книгу двадцать пять лет спустя, заметил: «Первый том сильно отличается от остальных».

В сентябре 1939 года разразилась война, но поначалу это не оказало особого влияния на жизнь Толкина. Но семейная жизнь в это время переменилась заметно, к большому, но неизбежному огорчению Толкина: мальчики покинули дом. Старший, Джон, изучавший английский в том же колледже, Эксетере, где некогда учился его отец, находился в Риме, где готовился принять сан католического священника; позднее Джона вместе с его товарищами–студентами эвакуировали в Ланкашир. Майкл год проучился в Тринити–Колледже, а потом пошел в зенитчики. Кристофер, оправившийся наконец от своей болезни, ненадолго вернулся в школу, а потом вслед за братом поступил в Тринити–Колледж. Дома оставалась только Присцилла, младшая из детей. Размеренная жизнь на Нортмур–Роуд несколько вышла из колеи: найти прислугу сделалось трудно, в доме селились то эвакуированные, то жильцы, в саду стали держать кур, чтобы решить проблему с яйцами. Временами Толкину приходилось дежурить по ночам в местном штабе противовоздушной обороны — тесном, сыром домишке. Однако же Оксфорд немцы налетами не тревожили; к тому же Толкина, в отличие от многих других донов, не призвали работать в Военном министерстве или других государственных учреждениях.

Война шла, и университет заметно менялся. В Оксфорд присылали большие группы кадетов, которые должны были проходить в университете «краткие курсы» перед получением офицерских званий. Толкин составил для флотских кадетов программу обучения на факультете английского языка и литературы и переработал многие из своих лекций таким образом, чтобы сделать их доступными для менее подготовленной аудитории. Но в целом его жизнь текла так же, как и до войны. И продолжение боевых действий тревожило его не столько по личным, сколько по идеологическим причинам. «Люди в этой стране, — писал он в 1941 году, — похоже, до сих пор не осознали, что в лице немцев нам противостоят враги, которые в массе своей наделены добродетелями повиновения и патриотизма (а это именно добродетели!) куда больше нашего. Нынешняя война заставляет меня испытывать глубокую личную неприязнь к этому треклятому невеждишке Адольфу Гитлеру за то, что он погубил, извратил, обратил в неверное русло и навсегда обрек проклятию тот благородный северный дух, величайший дар Европе, который я всегда любил и старался показать в истинном свете».