Джон Рид

— Я солдат, а не государственный деятель. Я недостаточно образован, чтобы быть президентом. Плохо придется Мексике, если во главе ее станет необразованный человек.

От имени своей газеты Риду пришлось задать этот вопрос еще несколько раз. В конце концов Вилья по-настоящему рассердился.

— Слушай, курносый, сколько раз я должен тебе повторять, что никогда не буду президентом? Следующего корреспондента, который спросит меня об этом, я прикажу отшлепать вот по этому месту и выслать из Мексики…

А Рид… Он искренне жалел, что Вилья действительно необразованный человек и не хочет стать президентом. Особенно после знакомства с программой Каррансы — «Гваделупским планом». «Вождь революции», как называл себя дон Венустиано, тщательно обходил вопрос о разделе земель.

Вилья же на территории обоих штатов, освобожденных его войсками, — Чиуауа и Дуранго, немедленно наделил пеонов землей — по шестьдесят два акра на душу.

Рид понимал, что преданность Вильи Каррансе, его доверие к «вождю» могут окончиться трагедией. В этой связи он очень заинтересовался Эмилиано Сапатой, который отказался признать власть Каррансы, так же как в свое время он не признал и Мадеро. Более того, Сапата составил — и это было его существенным преимуществом перед Вильей — свою собственную программу. Это был единственный документ революции, в котором черным по белому было открыто объявлено, чего хотят пеоны, — земли!

Уже из-за одного этого факта Рид, как ни любил он Вилью, вынужден был предупредить редакцию «Метрополитен» в письме, адресованному Карлу Хови.

«…Самым замечательным человеком в этой революции является Сапата, не забывайте об этом… Он радикал, логично мыслящий и идеально последовательный. Чтобы вы убедились в этом, я пришлю вам завтра копию Айяльской программы — это программа Сапаты. Если говорить о будущем Мексики, то, по-моему, с Сапатой нельзя не считаться, но никто не верит в это и ничего не знает о нем. История его жизни, те обрывочные сведения, которые я сумел собрать, так же чудесны, как «Тысяча и одна ночь». По-моему, мы не получим правильного представления о том, что тут происходит, если не будем знать все о Сапате».

Биографы Рида не раз задавались вопросом, почему в своей немаленькой книге о Мексике он ничего не рассказывает о Сапате. Ответ следует искать в журналистской добросовестности Рида: только потому, что он не знал Сапату лично и имел о нем, как это явствует из письма к Хови, лишь «отрывочными сведения».

Об этом можно только пожалеть…

Рид много пережил в Мексике, видел много крови, страданий, несправедливости. Но ничто не произвело на него столь тягостного впечатления, как встречи с соотечественниками.

В Хименесе на площади он разговорился с пятью невероятно оборванными американцами, только что по приказу Вильи уволенными из армии. Лишь одному из них было лет тридцать. Остальным — от шестнадцати до двадцати. Юноши обрадовались земляку и на чем свет стоит принялись наперебой крыть «проклятых мексикашек».

Одного из них на родине обвиняли в нескольких убийствах, второй бежал из исправительной колонии в Висконсине.

— А что вы, ребята, делаете здесь? — спросил Джек.

— Мы солдаты наживы, — хором ответили собеседники.

Риду не о чем было говорить с ними — «расчетливыми, холодными людьми, лишними в этой стране страстей, презиравшими то дело, за которое сражались, издевавшимися над веселым характером неукротимых мексиканцев».

С Маком Рид познакомился в Чиуауа. Это был, что называется, американец до мозга костей — огромный детина, больше шести футов роста, полный сил и задора молодости.

— Мексиканцы — грязные свиньи без гордости, их женщины — потаскухи, — с этих слов он начал делиться с Ридом своими впечатлениями от Мексики, когда они сидели за столиком в китайском ресторанчике Чи Ли.

— Наша женщина — идеал чистоты, и мы должны сохранить ее такой. Хотел бы я услышать хоть одно дурное слово об американской женщине.

После третьего коктейля Мак начал рассказывать о своем прошлом. Самым ярким его воспоминанием была охота на негров.

— Я сидел в своем домике и писал письмо сестре. Ночь была душная. И вдруг я услышал, как лают собаки-ищейки. Не знаю, приходилось ли вам слышать лай ищеек, когда они в темноте гонятся за человеком. Волосы дыбом встают. Потом кто-то перескочил изгородь под самым моим окном. Вы знаете, как дышит лошадь, когда ей на шею накинут аркан? Вот так и он дышал.

Я выскочил из дому. Меня окликнули: «Куда он побежал?» Их было человек двенадцать. Я показал и сам побежал вместе с ними. Я так и не узнал, в чем провинился черномазый. Да и они вряд ли знали. Нам было все равно.

Мак облизал губы и отхлебнул из стакана.

— Конечно, — закончил он, — когда мы подбежали к черномазому, собаки успели его растерзать на куски.

— А письмо к сестре вы кончили? — спросил Рид.

— Само собой! — кратко ответил Мак. — Я бы не хотел навсегда поселиться в Мексике, — сказал он на прощанье. — Люди здесь какие-то бессердечные. А я люблю людей открытых, добрых, как американцы.