Джон Рид

Молодой итальянский маркиз, окончивший Сорбонну и работавший в лондонской газете, австрийский граф, несколько немецких баронов, офицеры всех воюющих держав, итальянский капиталист, который владел фабрикой в Патерсоне (он называл рабочих «скотами»), немецкий финансист, проживший двадцать лет в Париже. Два немца, один итальянец и француз с утра до вечера играли в бридж. Все они возвращались в свои воинские части.

Воспитанные, вежливые, образованные люди, пассажиры первого класса не допустили по отношению друг к другу за все время пути ни малейшего некорректного или бестактного поступка. Линия фронта, которая разделила в Европе их государства, ощущалась всеми как некая условность в сравнении с непреодолимой пропастью между обитателями верхней палубы и безликой людской массой, набитой где-то глубоко внизу в зловонные трюмы.

Пустые, как золоченые орехи с прошлогодней елки, попутчики не возбуждали в Джеке даже сугубо профессионального любопытства. Большую часть путешествия он провел в каюте, уткнувшись в путеводители и карты Европы.

В середине второй недели плавания, когда Рид уже изнывал от скуки, на горизонте открылась яркая, словно переводная картинка, панорама Неаполя. Прославленный город серенад и теноров произвел на Рида самое безрадостное впечатление. Он оказался городом нищих и безработных: Италия переживала тяжелый экономический спад. Примерно то же самое Джек увидел и в Риме.

В столице Джек конфиденциально беседовал с английским послом. По мнению последнего, Италия через две-три недели должна была вступить в войну.

Терять столько времени зря Рид не захотел и решил поехать в Германию. Осуществить это намерение ему, однако, не удалось немцы арестовывали всех корреспондентов как английских шпионов. 2 сентября вместо Берлина Джек отправился в Женеву.

То, что Рид здесь увидел, никак не вязалось с его прежним представлением о респектабельной, деловитой Швейцарии. Цеппелины уже бомбили мирные города, уже полыхали французские и бельгийские деревни, уже текли реки крови, а Женева — родина Общества Красного Креста — сверкала, как Монте-Карло в разгар сезона. В отелях, ресторанах, казино Рид видел мужчин и женщин всех национальностей, безудержно прожигающих жизнь, словно накануне потопа. Немцы, французы, англичане, австрийцы вместе обедали, танцевали, фланировали по бульварам, до утра толпились у игорных столов, гоготали над низкосортными парижскими ревю. На каждом шагу попадались девицы, слетевшиеся в Женеву со всех панелей Европы.

Шел пир во время чумы…

Когда наблюдать это зрелище стало невмоготу, Рид взял билет на оказавшийся последним поезд в Париж. Женевские газеты в тот день сообщили, что немецкие войска уже в тридцати километрах от Парижа.

В Сернадоне поезд остановился возле воинского эшелона, украшенного зелеными ветвями и виноградными лозами Стены вагонов были разрисованы мелом — непристойные карикатуры на пруссаков и лихие подписи вроде «Поезд идет на Берлин!», или «Обрежем кайзеру усы!»

Рид так описал свою первую встречу с солдатами воюющей страны «Это была сама молодость Франции, ее молодая кровь, юноши призыва 1914 года. Они отправлялись на военные пункты для прохождения специальной подготовки, которая отштампует все их мысли и чувства и превратит их в маленькие частички послушной машины, годные лишь на то, чтобы их бросили против обработанной таким же способом молодежи Германии».

Потом Рид увидел женщин — солдатских матерей, сестер, возлюбленных. Они не пели и даже не пытались бодриться. Женщины плакали. Женщинам предстояло ждать тягостные дня и бесконечные тоскливые ночи. Горечь уже наступившей разлуки и предстоящих тревог была прозорливее беззаботного веселья мужской молодости, еще не брошенной в мясорубку войны.

Рид навсегда запомнил этих француженок.

«Когда стемнело, начался дождь, но они все стояли под открытым небом, и стояли уже много часов — молчаливые, серые, в сгущающихся сумерках, чтобы в последний раз взглянуть на своих мальчиков, едущих неизвестно ради чего воевать с немцами по велению высшего разума, олицетворенного в правительстве».

В Бельфуре навстречу попался другой эшелон — с фронта. Когда Рид подошел к первому вагону, в нос ему ударил запах йодоформа. Он заговорил было с каким-то солдатом с перевязанной окровавленным бинтом головой о войне, но тот только махнул рукой.

— Мне, парень, на все это уже наплевать. Я еду в свою деревню. Буду есть яйца и попивать вино. А проклятая война может провалиться в преисподнюю, ко всем чертям!

Паровоз дал свисток, и поезд тронулся. В конце его были прицеплены две открытые платформы, устланные грязной соломой. Рид в полумраке разглядел ряды лежащих на спине тяжелораненых.

Рид приехал в Париж чудесным сентябрьским утром, воздух был чист и прозрачен. Город был так же прекрасен, как и три года назад, когда Джек увидел его впервые. Но это был другой Париж — пустой, безлюдный, словно вымерший. На улицах не звенели трамваи, не громыхали омнибусы, не тарахтели грузовики. На Больших бульварах, всегда заполненных шумной, говорливой толпой, не видно было ни души.