Джонатан Стрендж и мистер Норрелл

Кампо Санта-Мария Дзобениго, Венеция

Джонатан Стрендж — сэру Уолтеру Поулу

16 октября 1816 г.

Мы покинули сушу в Местре, разместившись ни двух гондолах. Мисс Грейстил с тетушкой должны были плыть на одной, а мы с доктором — на другой. Однако то ли мой итальянский оказался недостаточно ясным, и гондольеры неправильно меня поняли, то ли размещение коробок и чемоданов мисс Грейстил требовало иной диспозиции — этого я не могу сказать, — но только все получилось не так, как планировалось. Первая гондола выскользнула из лагуны, унося с собой Грейстилов, а я остался на берегу. Доктор Грейстил, добрый малый, высунулся из гондолы и выкрикивал какие-то извинения — до тех пор, пока сестра (мне кажется, она несколько боится воды) не втащила его обратно. Происшествие, разумеется, было самое банальное, но тем не менее очень меня расстроило, так что некоторое время я предавался самым черным страхам и фантазиям. Много уже сказано о мрачном облике гондолы, представляющей собой нечто среднее между гробом и лодкой. Однако меня поразила другая мысль. Я невольно подумал, как сильно она напоминает покрашенные в черный цвет, с черными же занавесками, ящики уличных чародеев, которые мы так часто видели в детстве. В эти ящики лже-маги обычно прятали взятые у зрителей носовые платки, ленты, кошельки и часы. Иногда предметы так и не возвращались, о чем чародей всегда страшно горевал: «Эльфы, сэр, такие жадные и вредные». У каждой известной мне в детстве горничной и кухарки обязательно была тетушка, которая знала женщину, у чьей троюродной сестры сына засунули в такой ящик, и больше его никто не видел. Стоя на причале в Местре, я внезапно поддался страху, шептавшему, что когда Грейстилы доплывут до Венеции, они откроют ту гондолу, которая должна привезти меня, и ничего в ней не обнаружат. Мысль оказалась настолько ясной и неприятной, что несколько минут я просто не мог думать ни о чем другом, а на глазах мои навернулись самые настоящие слезы, которые, полагаю, и выразили всю степень моей нервозности. Довольно странно и смешно, что человека вдруг охватил страх исчезнуть. Дело шло к вечеру, и гондолы казались черными, словно ночь, и такими же печальными, небо же оставалось самого холодного бледно-голубого цвета, какой только можно себе представить. Ветра почти не было, и море казалось зеркальным отражением неба. Бескрайние пространства недвижного холодного света простирались и над нашими головами, и под нами. Однако город, к которому мы неслись, не отражал ни света небесной выси, ни света лагуны, а потому представал громадным сборищем темных, словно тени, башен и таких же темных шпилей, стоящих в сияющей воде и усеянных крошечными огоньками. Чем ближе мы подплывали к Венеции, тем больше оказывалось в воде самого разного мусора: щепок, клочков сена, апельсиновых корок, капустных кочерыжек. Я взглянул вниз и вдруг увидел в воде призрачную руку; видение продолжалось один миг, однако я не сомневался, что там, в грязной жиже, скрывается женщина, которая изо всех сил силится выплыть к свету. На самом деле в воде просто плавала белая перчатка, но страх оказался очень острым. Впрочем, не беспокойтесь за меня. Я весь в работе, тружусь над вторым томом «Истории и практики», а когда не работаю, то провожу время с Грейстилами. Вам бы они понравились — жизнерадостные, независимые и просвещенные. Признаюсь, меня несколько волнует отсутствие известий о том, как публика приняла первый том. Я почти уверен, что он пройдет триумфально. Не сомневаюсь, что, прочитав мой труд, мистер Н. упал на пол и забился в припадке ревнивой ярости — вплоть до пены у рта. Однако очень хочется, чтобы кто-нибудь написал мне об этом.