Джонни получил винтовку

Каждая минута его жизни, с тех пор когда он проснулся во мраке, в немоте и ужасе, была полна ожиданием того дня или того года, когда он вернется к людям. И это ему удалось. Он вернулся к ним, но они отвергли его. Прежде, даже в самые страшные часы, его поддерживала какая-то смутная надежда. Она одна не давала ему впасть в оцепенение, спасала от безумия, светилась далеким огоньком, к которому он не переставал продвигаться. Теперь этот огонек погас и ничего не осталось. Не осталось никаких лазеек, чтобы продолжать обманывать себя. Эти люди не желали иметь с ним дела. Темнота, заброшенность, одиночество, тишина, ужас, нескончаемый ужас, — такой отныне будет его жизнь. Ни проблеска надежды на облегчение страданий. Таким будет все его будущее. Значит, вот для чего мать произвела его на свет. Выходит, он должен проклясть ее, проклясть солнечный свет, и господа-бога, и все хорошее и достойное, что есть на земле. Покарай их, господи, покарай их, подвергни всем пыткам, какие испытал ты сам. Нашли на них мрак, и тишину, и немоту, и беспомощность, и жуткий страх, тот великий страх, что засел во мне сейчас, то отчаяние и одиночество, на которые я обречен навсегда. Нет.

Нет, нет, нет. Он не позволит им этого. Невозможно, чтобы один человек так поступал с другим. Никто не должен быть так жесток. Они чего-то не поняли, ему не удалось растолковать им все до конца. Но он не сдастся, он будет упорно твердить свое, пока его не поймут. В конце концов, они ведь хорошие люди, они хорошие, добрые люди, им только надо понять…

И он опять начал морзить.

Он опять начал морзить и с мольбой, смиренно, запинаясь, объяснять им, чтобы они, пожалуйста, вынесли его из госпиталя, дали ему подышать свежим воздухом. Пусть его, пожалуйста, поймут. Он хочет почувствовать себя в окружении свободных и счастливых людей, ведь он сам — тоже человек. Все дело только в этом, больше ни в чем. А насчет его турне в стеклянном ящике — бог с ним, об этом можно и забыть. Просто он думал заработать таким образом деньги, чтобы всем было лучше. Только и всего. Он одинок. В этом все дело — он очень одинок. Других доводов он привести не мог. Он вообще ничего не может и лишь пытается объяснить им, что под кожей, покрывающей его тело, скопилось столько ужаса, столько одиночества, что он вправе просить их о таком пустяке, как свобода, которую он, между прочим, в состоянии и оплатить.

Продолжая морзить, он почувствовал ладонь сестры — она бережно гладила его лоб, успокаивала его. Хорошо бы увидеть ее лицо, подумал он. Руки у нее легкие, значит, и лицо, наверное, нежное. Затем культей левой руки он ощутил что-то влажное, прохладное. Он сразу понял: мужчина, просигналивший ему ответ, протирает его спиртовым тампоном. О боже, подумал он, я знаю, что это значит, пожалуйста, не надо, пожалуйста. И тут же почувствовал острый, смертельный укол иглы. Ему снова ввели наркотик.

Господи, подумал он, они не дают мне даже говорить. Они больше не хотят даже слушать меня. У них одно на уме — довести меня до сумасшествия, и когда я буду опять посылать им свои радиограммы, они скажут — да он же, бедняга, свихнулся, не стоит обращать на него внимание, его дело табак. Так вот чего они добиваются — сделать из меня сумасшедшего. А я так упорно сопротивляюсь, я оказался таким сильным, что они могут бороться со мной только с помощью наркоза.

Он стал тонуть, погружаться вглубь, вглубь, туда, куда они и хотели его загнать. Он почувствовал пощипывание во всем теле, и вдруг перед ним опять возникло прежнее видение. Он увидел желтый песок и плывущие над ним волны горячего воздуха. А над этими волнами он видел Христа в развевающихся одеждах, в терновом венце, с которого капала кровь. Он видел Христа, идущего из Таксона и трепещущего в пекле пустыни. И откуда-то издалека доносился плач женщины, и сквозь рыдания слышалось — мой сын, мой мальчик, мой сын…

Отчаянным усилием воли он заглушил этот голос, прогнал от себя видение. Еще нет. Еще нет. Еще он не добился своего. Но он и впредь будет говорить с ними, будет продолжать сигналить. Пусть он обливается потом — ничто не остановит его. Он не позволит им опустить крышку гроба. Он будет вопить, и царапаться, и драться, как любой человек, которого пытались бы похоронить заживо. До последней секунды жизни, пока не угаснет сознание, он не перестанет бороться, не перестанет морзить. Он будет действовать без передышки, морзить непрерывно — и во сне, и под наркозом, и при острой боли, — морзить вечно. Пусть они не отвечают ему, пусть не замечают, но, по крайней мере, они никогда не смогут забыть, что, пока он жил, он был человеком, который все время, не зная роздыха, взывал к ним.

Его сигналы все более замедлялись, и видение снова явилось, и он отогнал его, но оно вновь возникло. Голос женщины слышался то тише, то громче, будто его доносили порывы ветра. А он все морзил.

Он морзил. Но зачем? В самом деле, зачем?