Джованна и ангел

Ни ноты торжества, ни оттенка законной гордости не прозвучало в равномерно звучавшем голосе. И Джованна вдруг ясно представила себе толпу людей, спокойно созерцающих возведение и гибель целых городов. Вокруг нее рождались и умирали все менее многочисленные поколения. Бесконечно умноженный образ Сфинкса, почти бессмертная толпа присутствовала при агонии человечества. Социальная справедливость, свобода, равенство — все, что люди завоевали в борьбе, длившейся тысячелетиями, оборачивалось теперь против них: если высшие посты, требующие знаний, мудрости и опыта, должны занимать самые лучшие, то кто из людей сможет соперничать с этими сфинксами, располагающими почти неограниченными возможностями для накопления этих знаний, мудрости и опыта? Постепенно руководящие посты должны будут перейти к ним во всех областях. И по праву. Она понижала трагическую иронию этого процесса, знала, что бессмертным не нужно будет прибегать к обману, устраивать заговоры. Каждый из них сможет претендовать на ключевые посты, уверенный, что получит их благодаря своим необычайным знаниям и высшей организации, которая делала смешной конкуренцию любого другого кандидата. Отстраненные мирным путем — так, что и сами того не заметят, — люди принуждены будут прозябать на второстепенных постах и вырождаться, в то время как бессмертные переймут у них цивилизацию и понесут ее к вершинам, лежащим далеко за гранью понимания самого одаренного смертного. «Но ведь это мы расписали стены пещер и Сикстинскую капеллу, — захотелось ей крикнуть. — Это мы построили пирамиды и антенны для космовидения, написали „Илиаду“, „Гамлета“ и „Идиота“, открыли закон разложения урана и взлетели в Космос!» Она вспомнила о цветах и игрушках. А нож? Даже тот, которым Парпария вскрыл свои бессмертные вены… Каждое орудие таило в себе мысли, которые уносили человека все дальше — от допотопных времен того, кто обточил первый речной булыжник, до несчастного дня открытия, переживаемого ею сейчас.

Никогда еще не любила она с такой силой и болью все, созданное человечеством. И вдруг она с удивлением обнаружила, что включает сюда все завоевания — от Питекантропа до великих открытий человечества космической эры. Но разве Homo Primigenius не отстранил Питекантропа? A Homo Sapiens Homo Primigenius? Все смешалось в ее голове. Страхи, которые ей было удалось усыпить, охватили ее с прежней силой, и она поняла, почему Парпария вырвал у нее обещание хранить тайну. Как это ни смешно, но бессмерным нужно время. Их неудержимый взлет происходит лишь по мере того, как они размножаются, и малое число экземпляров нового рода — единственное препятствие на пути их овладения руководящими органами больших земных предприятий.

Уже сейчас Парпария руководил всеми исследованиями в области биологии, Витторио возглавлял изучение Космоса…

Острая, пронзительная боль напомнила ей о человеке, о котором она, казалось, забыла. Но нет, она знала, что Витторио все время был тут, что это он направлял ее страхи и что лишь сила страдания заслонила в ее представлении его образ, как анестезия, снимающая боль во время операции. В бессознательном порыве самозащиты ее любовь попыталась спрятать его, исключить из круга ее размышлений, так же как ужас отогнал от нее в первые минуты мысли, овладевшие ею после признания биолога. Но, какое-то время сдерживаемые, эти мысли теперь терзали ее с новой силой. И тем более мучительно было думать о человеке, которого она любила.

Парпария, не нарушавший молчания Джованны, перевел на нее взгляд своих серых глаз. Потом, словно угадав, что ее тревожит, произнес раздельно и сурово: — Ведь Витторио вас любит.

— Но скольких любил он до меня?

Вопрос вырвался раньше, чем Джованна подумала о том, что скажет.

— Не знаю, — тихо ответил Парпария.

— Это ужасно! Ужасно!.. Он не должен был встречаться со мной, он должен был исчезнуть!

И она почувствовала себя униженной, ощутив укол ревности. Ее щеки вспыхнули.

— Ведь и вас я просил исчезнуть, — напомнил ей собеседник.

— Но он знал!.. — Она заметила, что кричит, и сделала отчаянное усилие, чтобы успокоиться. — Извините, я…

— Я вас понимаю…

В словах биолога звучала искренняя грусть, глубина которой не ускользнула от Джованны. Это была не простая жалость, и интонация, с которой было произнесено это «понимаю» помогла ей больше, чем это сделали бы ненужные слова сочувствия.

— А теперь? — спросила она, все еще не в силах прийти в себя.

— Теперь вы все знаете. Я решил, что так будет лучше…

— Я уж и не знаю… — сказала Джованна.

Ей необходимо было остаться одной и успокоиться.

Но как только эта мысль мелькнула у нее в голове, она почувствовала, что должна увидеться с Витторио, услышать его голос, ощутить его прикосновение…

Она задрожала и резко поднялась. Бессчисленные глаза стеклянных сосудов смотрели на нее. Стекло может окислиться и разрушится, но глаза будут жить вечно.