Джозеф Антон. Мемуары

Романы открывают нам ту истину, что наше “я” неоднородно, многолико, что человеческая личность сложна, раздроблена, противоречива. Со своими родителями ты не тот человек, что с детьми, твое трудовое “я” отличается от любовного, и в зависимости от времени суток и настроения ты можешь думать о себе как о человеке высокорослом, или тощем, или нездоровом, или как о спортивном болельщике, или как о консерваторе, или как о человеке, испытывающем страх, или как о человеке, страдающем от жары. Все писатели и читатели знают: человек широк, и не что иное, как широта его натуры, позволяет читателям находить точки соприкосновения с госпожой Бовари, Леопольдом Блумом, полковником Аурелиано Буэндиа, Раскольниковым, Гэндальфом Серым, Оскаром Мацератом, сестрами Макиока, сотрудником детективного агентства “Континентал”, графом Эмсуортом, мисс Марпл, бароном на дереве и механическим посланцем Сэло с планеты Тральфамадор из романа Курта Воннегута “Сирены Титана”. Читатели и писатели могут переносить это знание о широте человеческой натуры в мир за пределами книжных страниц и находить с помощью этого знания точки соприкосновения с другими людьми. Можно болеть за разные футбольные команды – но голосовать за одну партию. Можно голосовать за разные партии – но соглашаться в том, как лучше всего растить детей. Можно расходиться в вопросах воспитания – но одинаково бояться темноты. Можно бояться разного – но любить одну и ту же музыку. Можно с отвращением относиться к музыкальным вкусам друг друга – но молиться одному Богу. Можно не иметь ничего общего в религиозном плане – но болеть за одну футбольную команду.

Литература знала это, всегда знала. Литература пыталась открыть Вселенную, увеличить, пусть ненамного, общую сумму того, что человек может воспринять, понять, чем в конечном итоге он может быть. Великая литература доходила до границ известного и своим напором стремилась расширить рубежи языка и формы, повысить возможности, сделать мир более просторным. Но стояла эпоха, которая толкала людей обратно, ко все более узкому самоопределению, к тому, чтобы называть себя всего лишь одним словом: сербом, хорватом, израильтянином, палестинцем, индуистом, мусульманином, христианином, бахаи или евреем; и чем уже становилось самоопределение, тем выше была вероятность конфликта. Взгляд литературы на человеческую природу поощрял понимание, сочувствие, способность отождествить себя с теми, кто отличается от тебя, но мир толкал всех в другую сторону – к узости, к фанатизму, к межплеменным и межрелигиозным распрям, к войне. Многие, очень многие не хотели, чтобы Вселенная открывалась, предпочитали, наоборот, прикрыть ее поплотнее, и когда художники приближались к границе и пытались на нее надавить, они зачастую чувствовали мощный обратный напор. И тем не менее они делали то, что должны были делать, – даже ценой своего благополучия, а порой и жизни.

Поэта Овидия император Август сослал в чертову дыру на Черном море под названием Томы. До конца дней поэт умолял властителя позволить ему вернуться в Рим, но безрезультатно. Жизнь Овидия была отравлена; но его поэзия пережила Римскую империю. Поэт Мандельштам умер в одном из сталинских лагерей, но его поэзия пережила Советский Союз. Испанского поэта Лорку убили головорезы-фалангисты генералиссимуса Франко, но поэзия Лорки пережила диктатуру Франко. Искусство сильно, художник не столь силен. Искусство способно, пожалуй, само за себя постоять. Но художнику нужна защита. Собратья-художники предоставляли ему защиту, когда он в ней нуждался. С этих пор он будет стараться, в свой черед, предоставлять ее тем, кому она понадобится, тем, кто пытается расширить границы, переходит их и – да, да! – кощунствует; всем художникам, не желающим смириться с тем, что светский или духовный властитель проводит на песке черту и не велит через нее переступать.

Он прочел Таннеровские лекции в Йельском университете. Они назывались “Шаг за черту”.