Джозеф Антон. Мемуары

В день, когда он улетал к умирающему отцу, Мэриан нашла в кармане его брюк клочок бумаги, на котором его почерком было написано имя Робин, а рядом строчка из песни “Битлз”: волнует всех возлюбленных сильней[50]. Он не мог вспомнить, когда это писал и долго ли бумажка пролежала у него в кармане – с Робин он на тот момент не виделся уже больше года, а записку сунул в карман явно задолго до расставания с ней, – тем не менее с Мэриан случился приступ ревности, и прощание поэтому вышло не самым добрым. Они собирались справить сорокалетие Мэриан в Париже. Болезнь Аниса нарушила их планы.

Не отойдя еще от потрясения, вызванного смертью Аниса, он позвонил ей из Карачи в Лондон и прямо по телефону сделал предложение. Она согласилась за него выйти. 23 января 1988 года они поженились в муниципалитете лондонского района Финсбери, отобедали с друзьями в ресторане “Фредерик” в Излингтоне и провели ночь в отеле “Ритц”. Только много лет спустя он узнал, что сестра Самин и ближайшие друзья видели в этой женитьбе дурное предзнаменование, но не знали, как его отговорить.

Через четыре дня после свадьбы он записал в дневнике: “Как же просто уничтожить человека! Придумав себе врага, как легко его раздавить; как быстро он стирается в пыль! Зло: легкость его искушает”. Потом он не мог припомнить, для чего он это писал. Очевидно, запись имела отношение к книге, над которой он тогда работал, но в окончательный текст не попала. А всего год спустя эти слова оказались буквально пророческими.

Еще он писал в дневнике: “Если – вопреки душевному раздраю, разводу, смене жилища, книжке про Никарагуа, фильму про Индию и т. п. – я когда-нибудь закончу “Шайтанские аяты”, это будет означать, что я исполнил “первый пункт повестки дня”, дал имена всем составляющим моего “я”. После этого мне не о чем будет писать; ну разве что о человеческой жизни в целом”.

В 16:10 вторника 16 февраля 1988 года он вывел прописными буквами всё в том же дневнике: “Я ДОПИСАЛ”. В среду 17 февраля внес в текст незначительные исправления и “объявил книгу завершенной”. В четверг ксерокопировал рукопись и разослал литературным агентам. За выходные “Шайтанские аяты” были прочитаны Самин и Полин[51]. В понедельник Самин сказала, что книга ей в основном очень понравилась. Только описание смерти Чангиза вызвало у нее смешанные чувства. “Мне все время хотелось сказать: “Я тоже при этом была. Он это говорил не тебе, а мне. Это я ему сделала, а не ты”. Но мне в твоей версии места не хватило, и теперь все будут думать, что все было именно так, как ты рассказал”. Ему нечем был ответить на ее упреки. “Ладно, – сказала она. – Главное было выговориться. А в остальном как-нибудь переживу”.

Покинув письменный стол своего создателя, книга меняется. Даже прежде чем кто-нибудь ее прочтет, прежде чем кто-то другой, помимо автора, пробежит взглядом по одной-единственной ее строчке, она становится безвозвратно иной. Становится книгой, которую можно читать, которая не принадлежит более одному только автору. Она, в некотором смысле, обретает свободу воли. С момента, как началось ее путешествие по свету, писатель больше над ней не властен. Отныне, когда собственноручно написанные им слова стали доступны посторонним, он читает их совсем по-другому. Они складываются у него в другие, новые предложения. Книга уходит в мир, и мир переписывает ее.

“Шайтанские аяты” оставили родной дом и при соприкосновении с внешним миром подверглись совсем уж экстремальной метаморфозе.

Все время, пока он писал этот роман, у него над столом, приколотая к стене, висела записка: “Написать книгу – все равно что, подобно Фаусту, заключить договор с дьяволом, но только на противоположных условиях: за бессмертие или, во всяком случае, за долгую жизнь в памяти потомков у тебя отбирают земную жизнь или просто рушат ее”.

II. “Рукописи не горят”