Джунгли

Юргис позавтракал с семьей Остринского и потом пошел к Эльжбете. Его робость как рукой сняло, и вместо всех заготовленных им объяснений он с места в карьер стал рассказывать Эльжбете о революции. Сначала ей показалось, что он рехнулся, и только спустя некоторое время она, наконец, поверила, что он в своем уме. Когда она окончательно удостоверилась, что он способен здраво рассуждать обо всем, кроме политики, она успокоилась. Юргису суждено было убедиться, что броня Эльжбеты непроницаема для социализма. Ее душа была закалена в огне житейских невзгод, и ее уже нельзя было переделать. Жизнь для нее сводилась к погоне за куском хлеба, и ничто другое ее не занимало. Новая страсть, охватившая зятя, интересовала ее лишь постольку, поскольку это могло побудить его к трезвости и прилежанию. Когда же она увидела, что он намерен искать работу и вносить свою долю в семейный фонд, она дала ему полную свободу убеждать ее сколько угодно и в чем угодно. Эльжбета была очень мудра. Она соображала быстро, как загнанный кролик, и в полчаса на всю жизнь определила свое отношение к социалистическому движению. Она соглашалась с Юргисом во всем, протестуя только против уплаты членских взносов; иногда она даже ходила с ним на митинги и среди бурных прений обдумывала, что приготовить завтра на обед.

После своего обращения Юргис еще неделю бродил по городу в поисках работы, пока ему не улыбнулась неожиданная удача. Он проходил мимо одного из бесчисленных маленьких отелей Чикаго и после некоторого колебания решил войти. В вестибюле Юргис увидел хозяина и, подойдя к нему, попросил работы.

— Что вы умеете делать? — спросил тот.

— Что угодно, сэр, — ответил Юргис и поспешил добавить: — Я уже давно без работы, сэр. Я честный человек, я силен и буду стараться.

Хозяин пристально посмотрел на него.

— Пьете? — спросил он.

— Нет, сэр, — ответил Юргис.

— Мой швейцар пьет. Я уже семь раз прогонял его, и, пожалуй, с меня довольно. Согласны быть швейцаром?

— Да, сэр.

— Работа тяжелая. Нужно мести полы, мыть плевательницы, наливать лампы, носить багаж…

— Я готов, сэр.

— Ну, ладно. Вы будете получать тридцать долларов в месяц и содержание, а к работе, если хотите, можете приступить хоть сейчас. Можете надеть форму прежнего швейцара.

Итак, Юргис принялся за дело и до самой ночи работал усердно, как муравей. Потом он пошел домой сообщить новость Эльжбете, а затем, несмотря на поздний час, отправился к Остринскому поделиться с ним своей радостью. Тут его ожидало удивительное открытие. Когда он назвал адрес отеля, Остринский перебил его, вскричав:

— Неужели вы поступили к Хиндсу?

— Да, — сказал Юргис, — так его зовут.

Тогда Остринский сказал:

— Значит, у вас лучший хозяин во всем Чикаго. Он организатор нашей партии в штате и один из самых известных наших ораторов!

На следующее утро Юргис рассказал хозяину о том, что он социалист. Тот схватил его руку и потряс ее.

— Как я рад! — воскликнул он. — Вы прямо выручили меня. Я не спал всю ночь, потому что мне пришлось уволить хорошего социалиста!

С этих пор хозяин звал Юргиса «товарищем Юргисом» и требовал, чтобы и тот называл его «товарищем Хиндсом». Томми Хиндс, как его привыкли звать друзья, был плотный коренастый человек, широкоплечий, с красным лицом, украшенным седыми бачками. Это был самый добродушный и самый живой человек на свете — неисчерпаемый в своем энтузиазме и готовый день и ночь говорить о социализме. Он умел шутками расшевелить толпу, и его выступлении на митингах всегда сопровождались хохотом слушателей. Когда он бывал в ударе, поток его красноречия можно было сравнить только с Ниагарой.

Томми Хиндс начал самостоятельную жизнь кузнечным подмастерьем и сбежал, чтобы примкнуть к армии северян[28], где, на примере негодных ружей и гнилых одеял, впервые узнал, что такое взяточничество. Он считал, что смертью единственного брата обязан ружью, в критический момент давшему осечку, а дрянные одеяла винил во всех болезнях своей старости. Как только начинался дождь, он испытывал ревматические боли в суставах и, морщась, говорил: «Капитализм, друг мой, капитализм! Ecrasez l'Infame!»[29] У него было одно неизменное средство против всех зол на свете, и он проповедовал его всем и каждому; все равно, жаловался ли кто-нибудь на неудачи в делах, на несварение желудка или на сварливую тещу, он прищуривал глаза и говорил: «Знаете, что вам нужно? Голосуйте за социалистический список!»